Эдвард Лир. Стихотворения. Перевод с английского Алины Лацинник

 

Сватовство Йонги Бонги Бо

I

У залива Коромандель,

Там, где зреет чернослив,

Йонги Бо живет в избушке

В зарослях пузатых тыкв.

Он на завтрак ест овсянку,

Варит рис в консервной банке.

Пара стульев, раскладушка,

Канделябр, без ручки кружка –

Вот и все его добро,

Все, что нажил Йонги Бо,

Нажил Йонги Бонги Бо.

II

Как-то на прогулке Бонги,

Там, где зреет чернослив,

Подошел к гряде камней,

Обрамляющих залив.

Он услышал голос звонкий –

К курицам породы Доркинг

Лился голос сквозь ручей.

– Это леди Джингли Джонс

Хочет перейти ручей, –

Так подумал Йонги Бо,

Догадался Бонги Бо.

III

– Леди Джингли, леди Джингли,

Расцветает чернослив.

Не хотите ли со мною

Любоваться на залив?

Я устал от этой жизни,

холостяцкой скучной жизни.

Стали б вы моей женой

Здесь, в лагуне голубой,

Над прибрежною скалой! –

Так воскликнул Йонги Бо,

Громко вскрикнул Бонги Бо.

IV

– У залива Коромандель

Чинно плавает кальмар.

Здесь полно дешевой рыбы.

Я куплю Вам пеньюар,

Будем мы сушить лаванду,

Из нее плести гирлянды.

Мы бы славно жить могли бы,

Продавать на рынке рыбу,

Подарю вам канделябр! –

Так воскликнул Йонги Бо,

Громко вскрикнул Бонги Бо.

V

Леди Джингли загрустила,

В тыквы слезы кап-кап-кап:

– Поздно, поздно Вы пришли,

Принц из племени растяп!

Стала б вам женою милой, –

Леди руки заломила, –

Поздно, поздно Вы пришли,

Жениха уже нашли

В Англии, от Вас вдали.

Вот как, Мистер Бонги Бо.

Так-то, Мистер Йонги Бо.

VI

Мистер Джонс (а имя – Генри),

Генри Джонс, эсквайр и денди,

Доркингских разводит кур,

Он высок и белокур.

Канделябр Ваш очень ценен,

Но, чтоб не было сомнений,

Вышлет куриц мой жених –

Вам оставлю я троих.

Вы милее всех других.

Точно, Мистер Йонги Бо.

Так-то, Мистер Бонги Бо.

VII

Вы величиной с наперсток,

Словно тыква – голова,

Шляпа держится едва.

Ваше тело неуклюже,

Не найти смешнее мужа,

Но излишни тут слова.

Извините мой жаргон,

Не могли б вы выйти вон,

Просто взять и выйти вон?

Так-то, Мистер Йонги Бо,

Прочь отсюда, Бонги Бо!

VIII

Вниз по склону Сакомахо,

Там, где зреет чернослив,

На скалистый берег Йонги

Плелся, голову склонив.

И в заливе Кадебахо

Увидал он черепаху.

– Я прошу Вас, черепаха,

За последнюю рубаху,

Уплывем из Кадебахо! –

Так взмолился Йонги Бо,

На коленях Бонги Бо.

IX

От любови безответной,

Стиснув панцирь что есть сил,

Мчится Йонги Бо по морю

Заглушить сердечный пыл.

К островам Большого Света

Он уехал без билета,

Заглушить сердечный пыл

В никуда навек уплыл.

– До свиданья, Джингли Джонс, –

Пел уныло Йонги Бо,

Заунывно Бонги Бо.

X

У залива Коромандель

Громко плачет Джингли Джонс,

Все надеется: вернется

К ней несчастный Йонги Бо.

Не плывет его корабль,

Раскололся канделябр.

Доркингкских жалеет кур,

В голове сплошной сумбур.

Очень жаль несчастных кур.

Где Вы, Йонги Бонги Бо,

Милый Йонги Бонги Бо?

Мистер и Миссис Бадминтон

Часть первая

Мистер и миссис Бадминтон

По стене на Бастион

Влезли посмотреть закат

И наглядно убедиться,

Что бизоны сладко спят,

А шакалы верещат.

Взяли плитку шоколада и зеленый чай.

Оба были счастливы, словно видят рай!

Но сказала Бадминтон:

– Елы-палы-саксофон!

Я подумала о чем:

Вдруг мы свалимся со стенки,

вверх ногами упадем,

Дорогой мой Бадминтон?

Полетим мы, Бадминтон,

Как два камня,

кувырком.

Угодим в колючки, в яму.

Ваш зеленый новый смокинг –

превратится он в пижаму!

Вы ломали раньше кости?

Как пойдем мы в гипсе в гости?

И сказала Бадминтон:

– Елы-палы-саксофон,

Нам не слезть со стенки этой!

Зря, из кожи выбиваясь, влезли Вы на Бастион,

Дорогой мой Бадминтон!

И ответил Бадминтон:

– Прекратите глупый стон.

У меня краснеют уши,

Почему я должен слушать,

Что назад дороги нет!

Я уверен: непременно

мы должны смотреть вперед.

Здесь, на стенке Бастиона,

мы продолжим, дорогая,

Бадминтонов славный род.

И добавил Бадминтон:

– Елы-палы-саксофон!

Мы не слезем со стены,

Здесь мы жить обречены,

Так-то, миссис Бадминтон!

Мистер и Миссис Бадминтон

дружно спели:

– Дин-дон-дон,

Между веток и камней

Проведем остаток дней.

Пусть в хозяйстве нету ложек,

чашек, мисок и одежек –

Дом наш прочен и надежен,

в самый раз для молодежи.

Мы сбежали от забот,

От невзгод, от непогод,

Елы-палы-саксофон!

Не на чем варить обед,

А других несчастий нет

У семейства Бадминтон!

Часть вторая

Мистер и миссис Бадминтон

На стене сложили дом,

Прожили в нем двадцать лет.

Каждый стал сутул и сед.

Мучались сердцебиеньем

И повышенным давленьем.

Но они не возражали, жили мирно, без печали.

Их соседи уважали, даже к чаю приглашали.

Но спросила Бадминтон:

– Елы-палы-саксофон!

Как мы жили столько лет,

А у нас и комнат нет,

Милый мистер Бадминтон?

Шесть красавцев-сыновей,

Шесть прекрасных дочерей

Здесь, на стенке, рождены –

Не свалились со стены вследствие моей заботы,

Постоянной, каждодневной воспитательной работы.

Но у них же шансов нет

Брачный принести обет!

И сказала Бадминтон:

– Елы-палы-саксофон!

Может, сменим мы район?

Вы подумали о том,

Дорогой мой Бадминтон?

Неизвестны им пиры,

Ни далекие миры,

Ни любовное волненье,

Ни чарующее пенье.

Что за детки, Бадминтон!

Я страдаю и стенаю дни и ночи напролет:

Боже мой, какая участь наших милых деток ждет!

Но ответил Бадминтон:

– Елы-палы-саксофон!

Вы, гусыня, неправы,

И у вас от глупых мыслей разнесло полголовы!

Осьминожка Бадминтон!

Так ответил Бадминтон

И заполз под бастион,

И огромную траншею без лопаты вырыл он.

А в траншею положил он порох, динамит и лом.

Громко начал завывать:

– Будут пчелы щебетать,

Птицы жалить и жужжать,

В миг последний нашей жизни нас в могилу провожать!

Причитала Бадминтон:

– Елы-палы-саксофон!

На стене проклятой этой, без сомненья, мы умрем,

О, жестокий Бадминтон!

Злобно хмыкнул Бадминтон,

кинул взгляд на Бастион,

не спеша достал газету и сложил ее в рулон.

Спички взял, поджег газету

и в траншею бросил он.

И послышалось в горах многократное «Бабах!»,

И остался от семейства Бадминтонов пух и прах.

Некому сказать потом:

– Елы-палы-саксофон!

Только эхо рассказало нам историю о том,

как от взрыва содрогался неприступный Бастион

и навеки канул в Лету род старинный Бадминтон.

Александр Балтин. Свет "Сада камней". Рецензия на книгу А.Козырева

Сад камней мерцает – таинственной твердостью и мультикультурностью, множественностью ассоциаций и неповторимостью речи, когда индивидуальность узнается без подписи, таинственными дугами мистики и мускульным напряжением строк; «Сад камней», исполненный Андреем Козыревым, пространно раскрывается в мир драгоценным цветком поэзии…

Рокочет «Предсказание», щедро наполняя звуком и смыслом пространство читательского сознания, рокочет… тяжело, но не безнадежно, словно колокол звучит, или орган пылает суммами звуков:

…Будет все, как теперь, как сейчас,

Только небо чуть-чуть потемнеет,

И туман в глубине наших глаз

Вдруг последней утратой повеет.

Обагрится небесная даль,

И запрутся дощатые двери,

И увянет цветущий миндаль,

И смешаются люди и звери.

Нечто ветхозаветное проступит, завораживая столпами… своей невозможности.

В поэзии Андрея Козырева много драматизма, но нет безнадежности: как, впрочем, нет и розоватых шариков избыточного оптимизма, всегда лопающихся о стальные шипы опыта…

Необычность мировИдения проявляется в сочетаниях слов, тугих, как гроздья, наполненных мистическим соком поэтической подлинности:

Кто я такой? – Поэт. Брехун. Чудак.

Меня таким придумали – не вы ли?

Ромашками давно зарос пиджак.

И валенки грязны от звездной пыли.

У времени прибой есть и отбой.

Я установлен, как закон, в природе, –

Не бегая за модой, быть собой,

Ведь солнце, не меняясь, вечно в моде.

Стихотворения Козырева весомы, кажется – их можно взять в руку, ощутить выверенность граней; вспоминается термин, который ввели критики, определяя поэзию Рильке, любимого Козыревым: стихотворение-вещь…

Поэт прошел хорошую школу австрийца, впитав многое из поэзии оного, и – обогатив оное собственным даром, мирочувствованием, страданием, счастьем.

Ибо последние явления туго сплетаются сверкающими волокнами в произведениях Козырева.

Мысль энергична.

Ощущения передаются на повышенных вибрациях строки:

В ночи под звездной золотой ордою

шумят леса и мчатся корабли.

Я вижу небо над и под собою,

по обе стороны большой Земли.

Вращаются циклические мысли,

жизнь катит волны где-то там, вдали,

и надо с лодки слезть на дальнем мысе,

чтоб ощутить вращение Земли.

Силовое поле вращения Земли словно сообщается и созвездиям созвучий поэта, штудирующего реальность, как сложнейший трактат, изучающего себя в недрах оной, постепенно, уточняя и утончая, расшифровывающего собственное «я».

…снег своеобразно умирает, «Март» завершается – чтобы продлилась жизнь, дабы тянулся в бесконечность ее однообразный и бесконечно-разнообразный вектор:

Он умрет, улыбаясь весне,

Весь из солнечных зайчиков соткан, –

Ноздреватый оплавленный снег

Под оплавленным мартовским солнцем.

Одноглазый взъерошенный кот,

Пробираясь по рыхлому снегу,

У забот наши мысли крадет

Вдохновляюще нагло и смело.

Широкая свобода речи Козырева завораживает – словно стихи снаряжены, как большие корабли: для долгого, но едва ли легкого плавания по волнам… вечности…

Нежно осыпается игольчатый иней с тонких ветвей верлибра:

ветер, дым, хруст

хруст льда под ногами

хруст переломленных веток

строк

жизней

ветер сбивает с ног

бегу бегу домой

по хрусткому льду…

В равной степени владея верлибром и регулярным рифмованным стихом, Козырев интересно совмещает их в книге: словно свет, исходящий от традиционных произведений, алхимически тонко сплетается со светом, идущим от свободных созвучий, и такое обогащение плодотворно.

Ассоциативный «Снигирь» мощно распустится лепестками звучаний:

В веке двадцатом, в огненном веке,

Там, за туманом, видит мой взгляд

Белые снеги, черные реки,

Детские слезы, крики солдат –

Славные даты, скорбные вехи,

Те, о которых не говорят.

Глобальна Троянская война; глобальна настолько, что ее действо выхлестывается в действительность, словно и грани времен стираются, и прошлое настолько соединено с настоящим, что сами мы не узнаем точек схождения; однако, кажется – код истории возможно разгадать:

Пока не кончится Троянская война,

Не говори мне о живых и мертвых.

Кто жив и мертв, кто прав и чья вина —

Все это нам неясно, тускло, стерто.

Война идет, она была всегда.

И тем, кто умирает, равно милы

В реакторе тяжелая вода,

Большая Берта и копье Ахилла.

Своеобразие словно поющих линиями рисунков Козырева удачно наполняет книгу.

«Сад камней» моделирует вселенную.

Он мистичен и таинственен, и, выверенный в каждом поэтическом движении, изливает много густого света в действительность – столь равнодушную к поэзии.

Что ж – остается надеяться на вечность.

Ирина Кадочникова. О поэзии самой. Рецензия на книгу Владислава Шихова

 Шихов, В. Узелковое письмо. Пятая книга: 500 стихотворений//В.Шихов. – Ижевск, 2022. – 496 с.

В этой статье мне хотелось бы в очередной раз поговорить о том, что такое сегодня литература Удмуртии – на примере творчества Владислава Шихова, а конкретно – его поэтического цикла «Узелковое письмо».

Русскоязычная поэзия Удмуртии интересна тем, что она существует на стыке двух культур – русской и удмуртской, и, отражая современные эстетические тенденции, так или иначе подпитывается национальными смыслами, обретая свое неповторимое лицо. Такой поворот в сторону «удмуртскости» поэзия региона сделала относительно недавно – в пределах последних 10 лет. В творчестве Владислава Шихова этот поворот только намечается.

Владислав Шихов (1972) родился и живет в Ижевске. Стихи публиковались в журналах «Дети Ра», «Урал», «Звезда», в региональных изданиях. Лауреат премии Правительства Удмуртской Республики. Участник Литературной резиденции от АСПИР (2023).

В 2022 году у Шихова вышла пятая книга стихов. Она так и называется – «Пятая книга. 500 стихотворений»: солидный том, более 400 страниц, твердая обложка черного цвета, концептуальный дизайн – 5 белых эмблем, соответствующих разделам книги: «Тени», «Руны», «Блаженство расставаний», «Две рыбы, пять хлебов», «Узелковое письмо». Даже в самом полиграфическом решении читается серьезный посыл. Эмма Смит, профессор Оксфорда, специалист по Шекспиру, объясняя, как книги становятся классикой, отмечает: «материальные аспекты книги» «формируют наши ожидания, что книга серьезна, и даже создают эту серьезность»2. Интересно, что предыдущая книга В. Шихова – «Четвертая книга» – имела не менее серьезное материальное воплощение, чем новая: твердая обложка малахитового цвета с золотыми тиснением. Однако в новой книге собственно новым является только последний раздел – «Узелковое письмо». «Тени», «Руны» и «Блаженство расставаний» выходили отдельными изданиями в 2000, 2005 и 2010 годах соответственно, а потом в составе «Четвертой книги» (2017), в которую вошел еще и цикл «Две рыбы, пять хлебов». В случае Влада Шихова можно говорить об особой авторской стратегии, касающейся репрезентации поэтического творчества: все написанное в одном томе – в хронологическом порядке, с указанием даты создания каждого стихотворения. Это, конечно, очень удобно: любой читатель, в руках которого оказалась «Пятая книга», сразу получает доступ ко всему корпусу поэтических текстов, может проследить эволюцию поэта. И сам подход к изданию стихов (а книги Шихова – это самиздатские проекты) подводит к мысли, что поэзия для Владислава Шихова – дело очень серьезное. Тут даже немножко читается претензия на классику – по крайней мере, на региональном уровне за Владиславом Шиховым давно закрепилось место одного из самых значимых современных поэтов Удмуртии.

С другой стороны, удивляет, что за двадцать лет поэтического пути – а именно столько отделяет «Пятую книгу» от первой, «Теней», – автору не захотелось отказаться от раннего творчества, как это часто бывает у писателей. Это проявление и смелости, и верности – самому себе, поэтике, выбранной еще в начале нулевых. В сущности, в этом проявляется верность слову, которое, судя по стихам, Шихов всегда понимал в самом высоком, библейском смысле – Слово как Бог.

Очевидно, что читатель, ранее не знакомый с поэзией В. Шихова, будет воспринимать «Пятую книгу» как одну книгу. Читатель же, следящий за творчеством автора, будет понимать, что здесь пять книг под одной обложкой. И, конечно, он начнет читать эту книгу с конца, потому что интересно же новое – финальный раздел, «Узелковое письмо», – цикл, составленный из стихотворений, написанных за 4 года (2018-2021). Вот о нем и поговорим.

Мы слышим здесь прежнюю шиховскую просодию: высокая нота, торжественная, местами одическая интонация. Книга открывается стихотворением «Scala Santa» («Святая лестница»: лестница, по которой Христос поднимался на суд): 28 строк, словно 28 ступеней. И по этим ступеням идут герои (и читатель вместе с ними) – «к началу откровений», к тому высокому рубежу, в самом приближении к которому человеку открывается провидческий дар: «Запечатлеть сетчаткою провидца / Событий удивительный скелет». Метафора лестницы, восходящая к христианской традиции, читается у Шихова как метафора поэтического – духовного – пути. Это трудный путь восхождения к невидимой грани, словно отделяющей наше земное измерение от иного – того, которое открывается через подлинное слово. Но это подлинное слово еще нужно найти. На самом деле к нему можно только приближаться. Вот и строится стихотворение на этой анафоре – «приблизимся». И действительно, читая Шихова, часто чувствуешь эту напряженную и честную попытку автора приблизиться к подлинному слову. «Scala Santa» – продолжение стихотворения «Подобно сорванным осенним листьям…»: оно тоже строится на анафоре «приблизимся», и им завершается «Четвертая книга» и цикл «Две рыбы, пять хлебов»: христианские смыслы задают логику понимания природы поэтического слова: слово как чудо

Владислав Шихов исходит из этого посыла – явить слово как чудо. И этот посыл считывается во многих текстах нового цикла: «Скажи, мое стихотворенье…», «Как будто гранями алмаза…», «Поэт – всегда потусторонник…», «Единственный город, в который бы я…». Да и вообще этот посыл в принципе считывается в шиховских стихах, которые часто говорят «о Поэзии самой»: у автора очень высокий замах, отсюда и высокая, даже архаичная лексика («дерзновенье», «гласит», «воздадим»). Размышляя о вещах серьезных, Шихов выбирает соответствующий стиль. Поэтический дар здесь – по определению Божий («Сохрани свой божий дар»), поэтому и язык нужен адекватный художественной задаче: автор приподнимается (и нас приподнимает) над вещным, дольним, стремясь дотянуться до горнего, вечного – и нам его явить. Поэт словно пытается встать рядом с великими предшественниками – их имена встречаются на каждой странице цикла – и тоже зачерпнуть «стихии чуждой, запредельной». Стоит ли удивляться, что один из сквозных образов «Узелкового письма» – Муза. Когда современный поэт обращается к этому образу, который давно уже стал штампом, то, надо сказать, он очень рискует: «оживить» сегодня Музу не так-то просто. Но Владислав Шихов как будто бы и не ставит перед собой такой задачи. Его Муза похожа на пушкинскую Музу. И Музу Баратынского. И Музу Фета. Здесь вообще вспоминается сама классическая традиция, которую последовательно продолжает автор.

Работать сегодня в рамках традиционной поэтики, да и вообще силлабо-тоники на самом деле очень трудно. Но Владислав Шихов выбрал именно эту стратегию. В его случае мы наблюдаем такое поэтическое письмо, через которое классическая традиция являет себя современному читателю. Почти каждое шиховское стихотворение читается так, как будто бы оно создано в том числе и для того, чтобы дать жизнь классической традиции, быть ее продолжением. Да и не только традиции, а вообще – культуре в ее лучших образцах. 41 стихотворение цикла имеет эпиграф. Список цитируемых авторов внушительный. Поэт все время находится в диалоге с предшественниками: искусство – та почва, из которой растет шиховское слово. Здесь много всего – и античность (Гомер, Лонг, Гораций), и поэзия середины XIX столетия (Фет), и Серебряный век (Ахматова, Гумилев, Мандельштам, Хлебников), и неоакмеисты (Тарковский и Самойлов), и почвенник Николай Рубцов, и сказовое творчество Бажова, а еще много отечественной и зарубежной прозы (Набоков, Борхес, Ремарк). И это все отсылки только на уровне эпиграфов. Но и внутри стихотворения, если оно оказалось без эпиграфа, очень часто упоминается какое-нибудь важное для мировой культуры имя собственное – Брейгель, Бизе, Линч или еще кто-нибудь. Или сразу несколько имен. Один из излюбленных приемов автора – это каталогизация:

Васильев, Тютчев, Фет, Петрарка,

Шекспир, Рабиндранат Тагор.

Как удивительно! Как ярко!

Какой слагается узор!

Камоэнс, Батюшков, Державин,

Набоков, Ходасевич, Блок.

Пусть список сей монументален,

Но всех в себе вместить не смог.

Мы видим героя, живущего в пространстве мировой культуры, в пространстве большой библиотеки: культура – его дом, родное место, призма, определяющая характер поэтической оптики. Эта оптика так настроена, чтобы можно было увидеть самого Данте «на фоне снежных облаков». Читателю здесь открывается мир, населенный тенями поэтов-предшественников: иногда кажется, что они даже живее самого героя. Мы почти не видим у Шихова современности, несмотря на редкие приметы ковидного времени: здесь важнее память о культуре, чем напоминание о сегодняшнем дне. В этом смысле весьма удачна метафора узелкового письма: узелковое письмо – древняя мнемоническая система, которой пользовались индейцы, переплетения и узлы веревок разного цвета. Вот и в случае шиховской поэтики мы имеем дело с мнемонической функцией слова: оно несет в себе память о традиции – прежде всего, о поэзии. Автор словно хочет показать читателю эти образцы подлинного Слова. У нас постоянно возникает чувство узнавания: даже сам торжественный пятистопный ямб Шихова напоминает нам великие образцы – например, «Божественную комедию» (параллель самая закономерная: см. об этом в статье М.В. Серовой «“Дантовское вдохновение” в творчестве В. Шихова3). Да и вообще мы часто слышим знакомые голоса, но автор ничего от нас и не скрывает:

Поэт – всегда потусторонник.

Рискни за Фетом повторить –

И оттолкнуть вдруг подоконник,

И ласточкою воспарить.

Строка «Поэт – всегда потусторонник», конечно, настолько прекрасна, что ради нее одной есть смысл изводить «тысячи тонн словесной руды». Но все равно, читая Шихова, кажется, что самое великое осталось в прошлом – и на него остается смотреть, как на это узелковое письмо майя и инков: тоже загадка, тайнопись. И дело не только в том, что из современников в шиховском мире присутствует лишь Александр Кушнер: есть эпиграфы из его стихотворений, а сама книга завершается цитатами из писем Кушнера Шихову. Дело в самом характере шиховской поэтики: перед нами пример такой верности классической традиции, что кажется, будто почти вся поэзия в России закончилась еще в ХХ веке. И вот парадокс: при всей интеллектуальности поэзии В. Шихова, при всем ее филологизме у читателя «Узелкового письма» вряд ли возникнет чувство, что материал ему сопротивляется, хотя при чтении «Рун» или «Блаженства расставаний» такое чувство, скорее всего, возникнет. Несмотря на многообразие и сложность «фонового материала» сами стихи – очень понятные, местами даже гладкие. Но это не наивное письмо, потому что в нем нет нарочитости, свойственной такому типу письма. Возникает другое ощущение – что автор иногда упрощает жизнь: за гладкостью и гармонией не чувствуется остроты. Такое ощущение возникает не всегда, но все-таки оно возникает, а хочется, чтобы оно не возникало вообще:

Что может быть желанней ягод

Душистых, тающих в горсти?

Особо, если после тягот

Совсем не близкого пути.

А земляника, уж поверьте

И повторите по слогам,

Здоровье дарит и бессмертье,

Как та амброзия богам.

Автор в этом цикле настолько приблизился к читателю, насколько, наверное, он еще никогда к нему не приближался. И это на самом деле новый для Шихова шаг – к простоте. Но здесь все не так просто, как может показаться.

Думается, что заинтересованный читатель поэзии, откликаясь на то, что пишется в наши дни, просто не может не искать в поэтических текстах ответ на важный для себя вопрос: что есть поэзия сегодня? Современное стихотворение всегда дает почву для такого рода размышлений. И новый цикл Владислава Шихова – не исключение. Вряд ли автор не знаком с яркими тенденциями – поэтика травмы, новая искренность, документальная поэзия и другие. Но влияние современных – актуальных – тенденций на шиховские стихи не просто минимально: оно даже не ощущается. Чувствуется, что автор обходит эти тенденции намеренно – как нечто наносное, уводящее поэта от подлинного слова. Возможно, это и так. Тем более он не одинок в своем выборе. Современная поэзия нет-нет – да и стала выбирать подобную стратегию, устав как будто от разного рода экспериментов. В качестве параллели можно привести стихи Григория Князева – например, из подборки, опубликованной в №6 журнала «Новый мир» за 2023 год. Вот две строфы из первого стихотворения, которое, кстати, имеет эпиграф из О. Мандельштама – «Я список кораблей прочел до середины»:

Сколько их – от Гомера до нашего века?

Караванами мимо проплыли…

Запылилась домашняя библиотека –

Всех томов я никак не осилю.

Может быть, это дерзость, безумие, слабость –

Петь свое, не дослушав чужого,

Но накрыл с головой вдохновенный анапест,

И рождается слово от слова.

В случае Шихова мы имеем почти то же самое – рождение слова от слова. Здесь, конечно, очевидно влияние поэтики А. Кушнера. Но Кушнер, вступая в диалог с традицией, осмысляя опыт предшественников, всегда формулирует новый, собственный смысл, который иногда просто ошеломляет. Традиция здесь – фундамент, но само здание удивляет неожиданностью творческих решений:

Но разве я не подсказал

Седьмой симфонии финал?

И разве без меня Ван Гог

Так кипарисы взвихрить мог?

И неба алые края

Светились так, когда б не я?

Шихов же именно являет, утверждает традицию: здание должно напоминать, а не бросать вызов. И, кстати, поэт идет по линии, прямо противоположной линии поэтов-метареалистов (О. Седакова, И. Жданов, А. Еременко), которые, как это чувствуется по первым книгам, Шихову раньше были близки. Если раньше он часто затемнял смысл, то теперь он его старательно проясняет – иногда это даже излишне. И здесь возникает вопрос: а кто аудитория поэта? С одной стороны, кажется, что автор не очень доверяет читателю – он постоянно делает сноски, опасается, что читатель не знает даже, что такое дауншифтинг, буккросинг (а эти слова уже давно вошли в наш язык), что такое лествица, как переводится «каприччо». Да и вообще автор настроен пессимистично: «Кто вымер, так это читатель». Думается, это все-таки не так, и читателю можно доверять, потому что у него тоже есть бэкграунд. И видно, что поэт на самом деле очень хочет быть понятым читателем – и поэтому он часто старается быть понятным. А вообще, если говорить об аудитории шиховских стихов, то, как ни странно, некоторые явно ориентированы на детскую аудиторию, и это еще раз подтверждает мысль о том, что «Узелковое письмо» открывает читателю нового Влада Шихова:

Где ты, дедо Кокованя,

Пропадаешь третий день?

Ходит к нам из глухомани

Удивительный олень.

На пути, по которому сегодня идет Владислав Шихов, поэта поджидают свои опасности. Как не уйти в сторону массовости? Как сказать, чтобы не повториться? Как сказать, чтобы не сказать банальность? Как избежать красивостей? Как выдержать баланс между традицией и новаторством? Потому что традиция на самом деле по-настоящему живет, если она подпитывается новой кровью: иначе получается не «узелковое письмо», не тайнопись, не чудо поэзии, а вышивание крестиком по трафарету. Все эти вопросы возникают при прочтении нового цикла Владислава Шихова, и этим он интересен, потому что дает большую почву для размышлений.

Чувствуется, что Владислав Шихов все опасности осознает. В «Узелковом письме» намечается новый вектор творчества: автор ищет духовный потенциал в региональных смыслах. Но и тут он идет по пути оживления традиции – в частности, творчества удмуртского поэта Флора Васильева, и обращается к его биографическому мифу. Здесь интересны два момента. Во-первых, Шихов начинает работать с удмуртскими лексемами и мифологемами («Инву утчан гур», «ныгылиен шыд», «мусур», Инмар), что весьма характерно для современной русскоязычной поэзии Удмуртии. Так часто делает Андрей Гоголев. Так делал Александр Корамыслов. Через свои русско-удмуртские тексты эти авторы показывают, как осуществляется диалог культур, как стирается грань между чужим и своим. Читая двуязычные тексты Гоголева или Корамыслова, понимаешь, что удмуртскость – понятие не этническое, а ментальное. У В. Шихова обращение к удмуртскому языку связано со стремлением воссоздать образ удмуртского поэта Флора Васильева, его картину мира. Но, возможно, в дальнейшем Шихов откроет в этих удмуртских словах новый потенциал. А еще интересно, что «Узелковое письмо» перемещает нас в особый, не характерный для прежнего шиховского творчества топос. Автор теперь проводит читателя не только по Ижевску и Риму, но и по удмуртской деревне – Бердышам. Да, это родина Флора Васильева, но, видно, что и для самого лирического героя это место обрело большую значимость:

Прощайте, Бердыши. Я поднимусь,

Как ястреб, высоко оставив грусть

И зов сырой земли в тяжелом теле.

Как наша сторона мне дорога!

Смотри, как разветвляются лога

Красиво, наподобье гнутой ели!

Критик Сергей Баталов в статье «Гении места», анализируя творчество современных поэтов Тихона Синицына, Майки Луневской, Варвары Заборцевой и Алексея Комаревцева отмечает, что в их творчестве «утверждение ценности собственного, вполне обыденного существования идет параллельно с утверждением ценности обыденного провинциального пейзажа, и одно подчеркивает и дополняет второе». Критик приходит к такому выводу: «Мне кажется, вполне очевидны причины появления в нашей поэзии подобной оптики. Наше время – время глобализации – сделало всех примерно одинаковыми. Хоть и говорят о веке индивидуализма, но на самом деле все люди одного возраста примерно одинаково одеваются, слушают приблизительно одну и ту же музыку и смотрят одни и те же фильмы. Ни работа, ни хобби, ни образ жизни не делают человека по-настоящему индивидуальным. А приобщение человека к своей традиции, к своим корням – делает. В условиях, когда невозможно идентифицировать, индивидуализировать себя как-то по-другому, остается идентифицировать себя через культуру места, где ты родился: я – крымчанин, я – деревенская, я – с Севера, я – из Питера. Есть и вторая причина. Слишком огромна наша страна. Слишком непредсказуема наша история. Слишком мал человек на фоне “большого мира”. «И “Я” стирается в названии “Росси” // не без причины», – как написала Майка Луневская. В этих условиях единственный вариант обрести собственную субъектность – искусственно ограничить окружающий мир. В буквальном смысле – установить ему границы, создать собственный небольшой мирок, на фоне которого ты оказываешься не таким уж и маленьким, и вполне гармонируешь с окрестностями»4. В эту же тенденцию отчасти вписываются новые стихи Влада Шихова. Хотя Бердыши – это не его родина, это родина Флора Васильева. Но именно через образ Бердышей в поэзию Шихова входит образ Удмуртии со всей свойственной ей удмуртскостью.

Обращение к традиции, к феномену удмуртскости, к жанру детской поэзии – основные творческие стратегии, которые считываются в новом цикле. В сумме они и дают эффект неповторимости и индивидуальности того художественного мира, который открывается нам на страницах «Узелкового письма». Думается, новый цикл – важный этап в творчестве Владислава Шихова, связанный с пересмотром собственной поэтики и поиском нового для себя ответа на вопрос, что такое поэзия.

1. См. об этом, например: Кадочникова И.С. Что интересного в поэзии Удмуртии? // Вопросы литературы. 2022. №4. С. 58-70; Кадочникова И.С. Высокая игра Андрея Гоголева // Кольцо А. – №152 (декабрь 2021).

2.Смит Э. Записки библиофила: Почему книги имеют власть над нами. – М.: КоЛибри, Азбука-Аттикус. 2023. С 83.

3. Серова М.В. «Дантовское вдохновение» в творчестве В. Шихова // Серова М.В., Кадочникова И.С./Проблема культурно-исторической идентичности в литературе Удмуртии. – Ижевск, 2014. – С. 114-132.

4. Баталов С. Гении места // Кольцо А. – №158. – URL: https://www.soyuzpisateley.ru/publication.php?id=1666

Киор Янев. Травелог. Миниатюры

Город Верный

Гималайские, с эхом в горных оползнях, перелетные блики и кряки, продрожав 4 февраля 1854 г. в царскосельском указном пере, возвращались в цыганистых арбах и инженерных повозках, выгружавших в тяньшаньском урочище обозный, водочный и землемерный скарб вдоль естественной уличной разметки – ледниковых речек, яблоневых оврагов и конских троп, выпугивая на проспиртованные головы казачьих топографов кузнечиков и стрекоз, линяющих в сильфид-акушерок зыбкого предгорья, через межевые сечения вытуживающего большеглавое, стрельчатое, ажурно-насекомое, вскоре смытое грязекаменными потоками, так что лишь наросшие у влажных арычных шрамов заборы-кибальчиши еще подхватывали запутавшиеся в прорезях светотени ломких воздушных сводов, на которые из-за гор уже надвигались поднебесные, со свирелевым просвистом, борщевики.

Небесные тюрки

В горах Тенгри, киргизского Олимпа, где дни облачны и кратки, родится племя, которому умирать не больно, ибо не успевают слепиться нервы и нейроны, вьюжатся лишь искры да фотоны взбитых гоголь-моголем домолекулярных снегурок и лелей, небесных тюрок, которых костромской оккульт-генерал Мошков назвал птичьим именем. Посему ли не боялась мороза моя бабка Домна, «окольцованная гагара», или просто было в ней нечто суккубье, но я верю что прогукавший с ней на столыпинских волах, как на бессарабской печи, дед Ерема через год после свадьбы вошел в аспарухов, в белых магнолиях, чертог, а не в волгодонский, проколотый щуками, лед.

Город Немо (Каракол/Пржевальскъ)

В жюльверновом далеко есть точка в океане, где спит «Наутилус». Есть и город Немо на краю света, Тянь-Шаня и моего детства, где под скальным орлом спит былинный Пржевальский и куда белому пароходу, полному соленого чебачка, так же трудно доплыть, как Веничке попасть в Кремль, ибо густы, как местное пиво, озерные воды, а пристани оказываются дымящимися прилавками, где судный день ожидает грешный лагман по-каракольски, в холодном исполнении – ашлямфу.

Озеро Алакуль, Тянь-Шань

И когда ртутные очи твоих альпийских, в еловом кипятке, телес-древес канули, собирая мшистый сор, в ночные воды, холодная судорога пронизала лунные блики как живая хорда постепенно вынашиваемого в звездном расплаве зодиакального существа, чью земную разметку создавали близлежащие палаточные огоньки.

Страна персиков

Если вы венчались в церкви, в коронах вокруг аналоя, то вы князь и княгиня - основатели нового государства, которое должно обустроить и заселить. Так пророчествовали гулкие торнадо древних пуповин перворожденных Арарата-Сиона, завещая восставшим и внемлющим плодиться и размножаться. Предварительно кругом со свечкой наметив госграницы, что укрепят зыбкую ойкумену вплоть до ее крайних, неохваченных заветом, девятых валов. Вроде Траяновых, прогрызаемых волчьими головами, однажды недоевшими двух сестричек, будущих ев здешней односемейной страны, разросшейся до кучки персиковых городков и сел, перемешанных с грецкими орехами. Ибо тернисто-лилейные, с корзинками отгрызенных носов и хвостов, маугли, отпугнув хищным языком кулинарно идентичных соплеменников, обучили детей песням, направленным на Луну, эхо от которой щербит ушные раковины нострадамусов и проселочные стежки – музыкальные дорожки, однажды и проигранные звонкими рессорами этнографической брички, чей упоенный лунной капелью седок выпустил в закатном Петрополисе певучие сказки-былички в оборотном переводе с лунного, переплетя пернатой птичьей кожей как гримуар. Что и привело к тому, что столь явно произведенные в auspicis (птичьи оракулы) селяне, челомкая друг другу семейные ручки, во-первых, водрузили над плодово-ягодной столицей волчьего Роджера, на котором, впрочем, изображен не бусурманский тотем, а кинокефальный святой, давший отчество моей прабабушке Домне Христофоровне, а во-вторых, заменив лунную капель советской младописьменностью (попозже ительменов и лопарей), насочиняли еще двадцать версий своего происхождения, вплоть до, естественно, той, что первый человек на Земле был небесный огуз.

Румелия

I.

На исторической родине-дедине, промежуточной земле Фракии, Европы и быка, среди минаретных игл и византийских руин есть охотничья багатель Бюльбюль. Вот, оказывается, откуда любовь к соловьиным беседкам и битым коленкам.

II.

В яблонях и оливах запутывались песни и тени забытых дев, юркая по стволам в земляные поры к скользким, ломанным корнями, плечикам, выбеленным монисто и кастаньетам, что дрожат вместе с землей, ибо каждый миг падают новые косточки в оливках, яблоках и абрикосах, стремясь поделиться с певучими четками лучшей, чем беглая тень, фруктовой плотью и когда, наконец, продрогшую до мозга костей почву прострочит и стрекот вечерних цикад, зафосфоресцируют, вымываемые из ила, прохладные медузы коленных чашечек в акварельных спорах лунного прилива, в котором заснул земной, пожиравший прошлое, шар-кашалот. И тогда, до отлива, пуантиллистская бездна полупереваренного, в опарышах многоэтажных рафаэлей, эрмитажа, с рыбой-пилой моцартом, бодлеровскими пророслями и лавровым, на морских губках, привкусом будет Дельфинией, планетой-океаном живых, с кашалотовым пульсом, времен.

В Баварии

...Много раньше Кованой девой прозвали и пятнистую Анхен, смуглянку, сезонно облупленную до персиковой мякоти. Вечно перегретая арендодщерь всласть оплывала не только на тракторном руле в солодково-свекольных полях, помечая аммиачной лужицей водительское сиденье, но и, улучив безотцовский момент, на дышащих, обсиженных мухами капотных ребрах, откуда бесцеремонно сгребалась спохватившейся родительской десницей, в то время как жесткая шуйца несколькими шлепками возвращала форму размякшей, горячей заготовке то ли мурановской вазы, то ли волшебной латерны, распаленной многоцветными видениями приглушенных аркадий для Анхен-Артемиды, Анхен-Юноны с вожделенными пропорциями, что и обрящутся в результате этой блаженной, многоразовой (общей для всех женщин) плавки-ковки, и, по мере готовности, мукомольно-чердачной обдувки и комбикормо-свинарной присыпки - обязательным повечерием крестьянской дочки перед семейным пивом и хордочкой повторяющихся снов, прострачивающих теплую амебу с дрожкими вздутостями. Существующие только в сонной памяти холмистые урочища и разноуровневые водоемы. Иногда эти ландшафты увеличиваются до планетарных, до живого глобуса с пряными странами, сонноморьем и даже с особым, огромным материком, чье название вспоминаешь только во сне. Был и особый, не имеющий с настоящим ничего общего, кроме некоей средневековости, сонный Регенсбург, с наизусть знаемыми улицами, домами и парками, променады там переходили в райский спазм, некоторая скошенность от которого и исправлялась, когда прильнешь к урчащему рулю, распластаешься на капотном масле или, особенно, отведаешь голубого молока. Именно за ним, а вовсе не преследуя беглецов из города, и явилась хозяйская дочка с инспекцией на арендный двор.

Кряшены. «Микулай» (Рахимбай, 2023)

Залитая татарским свинцом монашеская речь из «Андрея Рублева», чуть охладившись в промозглых лесах, зажгла в них вечную осень и впиталась в ухо-горло-грудь ярко ряженого и буйно, с искрами до Гиндукуша, выгорающего за бесконечным застольем потомства местного кривого мужика Миркума, обрюхатившего в войну всех окрестных солдаток. Долговечен лишь один из близкородственного племени, страдающий энурезом сыроватый Микулай. Богом поцелованный, он лепит односельчанам из впитавшего тепло мха, остатков пепла, разгоряченной каменной дребедени новые тела, внедряя в них эскизы непрожитых, лишенных пространства-времени судеб, так что воскресшие головы похожи на бугристые, недужные почки, сквозь которые протекла жизнь.

Когда же Микулай снабжает огромным, для мертвой тройни, сенным животом младую Нащтук, свою прелую сестру-жену, появляется медицинский ангел - его же, от искристой блудницы Анфисы, выживший сын Ащтапан – и ворошит микулаевы куклы, прежде чем улечься с ними, как притухшее полено, в поленницу, которую Микулай, почуяв новый жар, водружает в древней ордынской башне, зажигая навигационный маяк для вечного боинга Экзюпери.

Северная Мангазея

Мангазея, Русская Винета, первый острог-город за Полярным кругом, была построена по горностаевому пунктиру Бориса Годунова на постланных на вечной мерзлоте берестяных листах, поминальных грамотах недавно канувшей рюриковой, древней Руси. На чьем месте, как после тунгусского метеорита, остались болотные мороки, откуда в проморенный бредень острога и поползли сусанинские огоньки собольих, куньих мехов и аманатской пестряди, так что после Смутного промежутка в сумрачном детинце вспыхнули терема Мангазеи Златокипящей, семьдесят лет пылавшей Северным, видным за тысячи верст, сиянием, в котором рождались контуры новой, Петровской империи, пока, наконец, не растаяли ледяные фундаменты и холодный факел плавно ушел под хрустальный крутояр на берегу реки Таз, несущей морозный китежский звон в Ледовитый океан.

 

Алина Витухновская. Сложности лжи. Стихотворения

 

КАК УМЕРЛА МОЯ КОШКА

я возвращусь домой никто не умер

целы старушки сухари очки

очки целы старушки сухари

печеньице /и суффикс неизбежен/

а вот бежит глагол

ЛЕЖИТ

ЛЕЖИТ

который день под той кроватью кошка

/наверно умерла/

наверно умерла иначе что ж

лежать лежать — ни пискнуть, ни хвостом...

залезь залезь — запрыгали старушки —

залезь залезь незнанье нетерпимо

ученье свет возьми фонарь с собою

И ЛЕЗЬ

ДОСТАНЬ

!

/как битом ваши просьбы обнаглели/

я лезу под...

нащупать кошку

/мне некого любить как мертвецов/

и бросились мне слезы унимать

старушки

достала вялая мешок как бы картошки

несвежей /это ли любовь?/

жива еще. Но как-то неквартирно

и будто би уже в аду

/но нет, не там/

ее еда была атеистична

как огород

мне сумку дать большую пребольшую

туда сложить жвотное молчи

/там папа нес из магазина раньше/

там запах апельсиновой мочи

/и чуть немножко мусор/

не время ныть к врачу и по дороге

где проездной достать так ни к чему

и медленно автобусы полнеют

людьми людей и хитрыми детьми

она как затрясется /кошка/

вдруг

я в кабинет к врачу походкой вряд ли

скорее торжеством ужасным прихожу

ногами ног я замечаю пяткой

сердечный страх не равный валидолу

совсем.

она умрет и так врачеет слово

не будет му...

поэтому гуманности гуманней

могу могу и буду /умертвить/

и делает укол

Не плачь не плачь — людишки суетятся

мне выдали пакет мертва

она лежит там мертвецов мертвее

и жаль ее мне жалостью такой

как-будто кто-то в суп песок подсыпал

на кладбище неси ее в конвеер

конвеер /конвейр?/ конвеер для животных

помойка глупая

зачем зачем старушки

7 лет назад ее мне принесли

погладить

/кошку/

?!

КАРТИНА ИЗ ЧЕРНЫХ ДЫР

Картина из черных дыр.

Мятое тесто краски.

Мальчик из страшной сказки

Роды и Мойдодыр.

Тучи чужого дыханья.

Облизанная луна.

Преисподни сознанья.

Слепости полусна.

Разбитый на части праздник.

Крошки несъеденных звезд.

На грани бесцветных и красных

Построен мой новый пост.

Кожурища и ножик.

Клювики. Крылья. Пасти.

Из тысячи одиночеств

Одно на уровне счастья.

ТАК Я ПОПАЛ НЕЛЕПО

Так я попал нелепо

и навсегда.

Вышел месяц на небо

и сказал: «Туда».

Пыткой или опытом?

Кем я стал?

Пыль летит от топота.

Я не туда попал.

Липкий утопленник

и то улетает сал-

о, делает сальто: «Оп-ля!» —

умер, а не устал.

Вы копыта не стопчите.

Я летал.

Прыгал вокруг да около

и попал.

Пошел на четыре стороны

по рукам.

Пыль летит от топота.

По усам

текло, текло — не попало.

И я там был.

Не из каких считалок

не выходил.

ВЫРОДОК

Он вынес меня из горла,

рогами пиная вдаль.

Скучающие поодаль

просили его: «ударь».

Удар удалой подарок.

Я его не виню.

Похаркивая под аркой,

смотрел я в зубы коню.

Когда он меня задумал,

тогда он сходил с ума.

Я небылью был.

Он — суммой отнятого у меня.

Мне он был неприятен.

Я выкидыш между строк.

Я нем был, а он невнятен.

Я немощен был. Он мог.

Он вынес меня из супа

брезгливей, чем из нутра.

Бессмысленные наутро

кричали ему «ура».

Сегодня не больно больше,

нежели позавчера.

Какой-то момент заборщен,

вылит, не разобра...

Какой-то момент заброшен,

выпотрошен, решен.

Я самостью ненарошен,

следовательно Он.

Он выскреб меня из сыра

больше чем из себя.

На то, что мне было сыро

Он мне сказал, грубя:

«Так надо». Не надо, дядя,

даже если ты дед и бог,

не надо меня не глядя

лепить в кококолабок.

Скажи-ка мне, ведь не даром.

Даром — за руб. за коп.

Стану себе кошмаром.

Пулю в лобок и в лоб.

Когда он меня задумал,

я говорил: «Не на...»

Я должен был очень умный,

стал вынужденный как луна.

Автомобиль позорный

выкругливает глаза.

Выруливает, мозолит

морозные тормоза.

УвидевменяувидеВ,

увиливает, взвопив:

«ДИВОДИВНОЕВИДИВ!

ВЫРОДОК! КОДОРЫВ!!!»

Выродок. Роды дуры.

Сгорбленный городок.

Память архитектурна

как вырванный дома клок,

где меня пеленали

били любили или

пинали либо меняли

на то что потом пропили

Пели мне баю баю

или или или

бяу бяу мяу

и молоко пролили.

Стал кругл и порнографичен

как выпотрошенный индюк.

Ноги навыкат. Ввинчен

на собственный когте-коюк.

дома я не был дома

мода была не мода

надо было не надо

поздно поехать к морю

Рому налейте в море.

Рому зови с андрюшей.

Я молитвенно ною

лишь над своей игрушкой.

Игрушка моя разрушка,

мишка мой косолапый,

я тебе буду папой.

Одна у меня зверушка.

Одна у меня зверюшка.

Жила бы и озверела,

а так ты мертвая плюшка

и никого не съела.

Плюшевый и незрячий

единственного цвета.

Я убоюсь и спрячусь,

если ты человеком.

Ушки и губки блеклой

нежностью увлажняю.

Если ты человеком,

я тебя расстреляю.

Когда он меня задумал,

тогда он сходил с ума.

Если б он первый умер,

я б не сказал: «Не на...»

Так он все что за мною

(читай — впереди меня).

Мишке глазки закрою.

Мной он слегка слюняв.

Не видит, не знает мишка

слезливости к существу.

Я брезгую ртом и подмышкой,

следовательно существу...

Следствием существую,

поэтом не хочу.

Краковяк с червяком танцую,

кровь на траве топчу.

Краковяк с подковыркой.

Рак. Ветчина. Закат

краковяной как вырезка,

не вставленная назад.

Танцуют бычки без вырезки

с дырочками в тельцах.

Танцуют навыверт выродки

и пальцы о двух концах.

Паяцы на двух конечностях

раз'яты на дважды двух

целующихся женщинах,

захватывающих дух,

заглатывающих шпаги,

рассевшихся на шпагат.

Тигры по ним вышагивают

и в хищные рты глядят.

Хлыстом ударивши об пол,

рот пошире открыв

женщины в псевдо-обморок

упали, и тигры прыг

прыгнули в рты-пещеры

красные до черноты.

Из сомкнувшейся щели

торчали желто хвосты.

Тогда он меня задумал

больше чем изо рта.

Вытащил часть безумно.

Сглотнула часть темнота.

Я вышел на пол-дороге,

пол-телом скребя асфальт

и мигом я полуносом

учуял воздуха фальшь.

Другого не ожидая,

стоял не мертв и не жив.

Полтела во рту сжимают,

Мозга не возвратив.

P.S.

Не помню ни дня, ни ночи,

года не разобрав,

расписываюсь, почерк

впоследствии не узнав.

ВАСИЛИСК, ОДУВАНЧИК И ЛЕВ

Насеком и ползуч Обозрев.

Бесполезно глаза закрывать.

Василиск, Одуванчик и Лев

будут трогать тебя и лизать.

Ты головку, как луковку, в таз

окунешь, сам себе надоев.

Но кричат: «Убегаешь напрас!»

Василиск, Одуванчик и Лев.

«Что ты с нами, зверями, не друж?

Кто ты есть? То кальмар, то омар.

Что, как мальчик, ты бегаешь в душ,

Обдирая себя, как загар?

Полотенцем махров оботрись.

Над тобой Мошкара и Микроб

продлевают до краешка жизнь,

от нее не избавиться чтоб.

Ты боишься вокруг поглядеть,

от того, что тогда обнаруж —

вещь имеет всегда и везде

пару сущностей: Нутрь и Наружь.

Этот всмотр в Приро неизбеж

(точно так же, как вслух или вступ).

Что же плачешь ты так безутеш

горячо и солено как суп?»

Я ХОЧУ БЫТЬ МАНЕКЕНОМ

Я хочу быть манекеном,

Бледным, длинным, без груди.

Бытие, что было бренным,

Оставляя позади.

Целлулоидным, кислотным

И тотальным манекеном,

Что был создан не животным —

Химикатами Маккенны,

Ни божественным, ни жено-

Ственным, и не нежным в неглиже.

Я хочу быть манекеном,

Да и, впрочем, я уже.

Мир пластмассовый, как плен твой

Мне приятен, мертвый век!

Каждый станет манекеном,

Кто давно не человек!

ПАУЛЬ КЛЕЕ

Упал клей

И нервы

Высыпались.

Все стало

Выставкой

Пауля Клее.

СНЫ

Домашних мальчиков сомнительные сны.

Герани желтые пленительных кошмаров.

Постельных шорохов тревожные удары

По сжатым челюстям упорной тишины.

СЛОЖНОСТИ ЛЖИ

1

Летом вскипало тело.

Гарь расползалась вширь.

Странно в ушах звенело,

Будто точат ножи.

Что-то случится. Ужас

В каждом углу обитал.

— Хватит, кому ты нужен?

— Тому, кто меня искал.

Между землей и небом

Что-то случится, мам.

Кто-то закинул невод.

Я еще не был там.

— Мало ли где ты не был! —

Старуха кричит. — Не спеши!

Оттепель. Столько снега,

Сколько осталось жить.

Сложности лжи. Лужи.

Действия не совершить.

Стало страшней и хуже.

Лес за окном дрожит.

Свечка дрожит и скатерть.

Пыль дрожит на полу.

В будке дрожит собака.

Крыса дрожит в углу.

— Я осознать не смею

Утра другого дня.

Что-то мне давит шею.

Не обнимай меня.

Некуда, мама, скрыться.

Мама, все громче звон.

Мама, я вижу лица

С обратных своих сторон.

Словно вокруг болото —

Страшно ступить ногой.

Слышишь, стучат в ворота,

Это пришли за мной.

2

Он бледен и строен,

Он равносторонен,

Как воздух, почти безлик.

Город застроен.

Судья похоронен.

Кофе на пол пролит.

Ночью приснится

Злая столица.

А утром, платье зашив,

Будет старуха

На кухне молиться

За упокой души.

А он беспечен.

А он без песен.

А он обесточен и пуст.

И чьи-то речи

Ему на плечи

Не лягут, как мертвый груз.

3

— Мама, я вижу лица

С обратных своих сторон.

В дырах их глаз двоится.

Каждый был повторен.

Свечка дрожала, скатерть,

Пыль тряслась на полу,

В будке тряслась собака,

Крыса тряслась в углу.

Напоминает что-то

Лес за любым окном.

Кто-то стучит в ворота.

Стук этот мне знаком.

4

Медленно время длится

Или оно прошло.

Все, что будет, случится

Не вовремя и назло.

Стало страшней и хуже.

Впрочем, так было всегда.

Гарь оседала в лужи.

Черной была вода.

В доме темно и сухо.

Сломаны в нем часы.

Был у какой-то старухи

Когда-то какой-то сын.

Случилась весна. За нею

Лето, его предел —

Зима. И выпало снега,

Сколько он захотел.

Андрей Козырев. Образы природы в стихах Олега Чертова. Статья

 

Немецкий философ Эрнст Кассирер определил человека как «символическое животное». Человеку свойственно наделять каждый предмет двумя смыслами: прямым и символическим. В этом двоемирии заключается один из источников возникновения культуры как таковой.

Предметы и явления, выступающие в качестве символов, образуют своеобразный символический космос, самостоятельный сложный мир. Одной из наиболее важных составляющих этой символической вселенной является животный и растительный мир.

В человеческом сознании животные (звери, птицы, рыбы, насекомые и др.) выступают как символы, на основе которых составляются образные картины тех или иных аспектов бытия. Символика животных распространяется и на высшие основы самого человека (так, представления о душе находят выражение в облике птицы).

Мыслители Древнего мира полагали, что определенные животные могут воплощать космические и божественные энергии. Двенадцать животных зодиака представляют собой архетипические символы и олицетворяют замкнутый цикл энергий.

Олег Чертов, защитивший диссертацию по философии Северного Ренессанса, прекрасно знал язык символов и использовал в своих стихах образы тех или иных животных и растений для обозначения определенных духовных категорий.

Животные. Наиболее часто упоминаются в стихах Олега животные – пес, кот, лиса, крыса, насекомые, в первую очередь – пауки. Все они обозначают, как правило, те или иные пороки и темные явления внешнего и внутреннего мира. Интересно, что животные, символизировавшие в средние века благие начала (лев, орел, лебедь, единорог, грифон), в творчестве Чертова почти не упоминаются. Возможно, это определяется просто тем, что в контексте земной жизни поэта, в сибирском мегаполисе конца ХХ века, были широко распространены только домашние животные, которых он и описывал, потому что они чаще попадались на глаза. Впрочем, дело может быть и в том, что пороки «маленького человека», символами которых выступают домашние животные, были наибольшей опасностью для мыслителя мещанских 1980-х и бандитских 1990-х годов, а героические добродетели, воплощаемые вольными зверями, на этом периоде истории встречались крайне редко.

Наиболее часто у Олега Чертова упоминается демоническая животная триада, три мелких хищных зверя, связанные с временами года. Осень в стихах предстает в обличии рыжей лисы, зима – трехглавого пса (Цербера), весна – мартовского кота:

Три месяца зимы, как три бродячих пса, с оглядкой

Перебежали путь и скрылись за углом.

И вслед за ними март, пушистый кот, украдкой

Потерся о косяк и мой покинул дом.

Потом зашел апрель, светловолосый мальчик,

С пасхальным куличом, с кувшином талых вод…

Но в этот смутный год все следует иначе –

Ночами воют псы, а днем скребется кот.

В другом стихотворении зима прямо сравнивается с демоническим трехглавым псом, вырывающимся из адской тьмы:

Вот слезы на коре ствола,

То осень подошла.

Как близко осень подошла

И под кустом легла.

Под можжевеловым кустом

И рыжим бьет хвостом.

А хвост, летая вверх и вниз,

Бьет по холсту как кисть.

…И три астральные часа

Процарствует лиса,

Пока не вырвется из тьмы

Трехглавый пес зимы.

Думается, что лиса традиционно выступает в этих стихах в качестве символа обмана «прелести земной», пес – слепой и бессмысленной злобы, кот – сладострастия. В облике лисы, несмотря на лживость этого существа, есть и творческие черты, кот тоже иногда упоминается в стихах Олега как существо, спасающее от одиночества, сиротства пребыванья на земле (как в стихотворении «Дом пустынный, нежилой…»). Но пес всегда обозначает темное начало. Чаще всего он упоминается в зимнем контексте:

Январь. Голландские полотна.

Вовсю ветра.

Непогрешима и свободна

Душа с утра.

Брожу в лесу оледенелом,

Где был весной:

Слетает снег, и пахнет снегом

И белизной.

Забылась в белом сне дорога,

И нет следов.

Но от безмолвия до Бога

Лишь долгий вдох.

Спадает в матовую заводь

Неяркий свет…

Лохматый пес, как чья-то память,

Пролаял вслед.

Пес здесь появляется в момент приближения лирического героя к Богу и пытается отвлечь от высоких мыслей и переживаний.

В одном из последних стихотворений Олега, описывающих хаос, в который скатилась страна в 1990-е годы, упоминаются свирепствующие стаи псов – символ алчных преступных личностей, бандитских группировок, разворовывающих страну, которым было суждено прервать земной путь самого поэта. Интересно то, что собака, дружественное человеку существо, воплощение верности и преданности, практически не встречается в стихах Чертова – только пес, алчный, агрессивный и жестокий зверь.

Но самым темным в творчестве Олега Чертова предстает образ крысы. В стихотворении «Крысолов» это животное, помимо алчности, жестокости и хитрости, обозначает также предательство. Оно появляется в апокалиптической ситуации, порождаемое Сатурном – темным античным божеством, в христианстве ассоциирующимся с сатаной:

Злые чары у Сатурна-старика:

Стаи черных, длиннохвостых, злобных снов

Выпускает колченогий из мешка.

Прокричало мне: «Спасите, крысолов!» –

Эхо в городе уснувших мастеров.

А над городом моим – парад планет.

Злые чары понависли, словно сеть.

И приманки в крысоловке больше нет,

Сон волшебный затянулся, словно смерть…

Важной частью анималистической символики со времен античности выступают насекомые. Бабочка, например, обозначает воскресение души, вырывающейся из кокона плоти в преображенном виде. Но символ бабочки в стихах Чертова практически отсутствует. Наиболее часто у него появляется такой персонаж, как паук, символ Демиурга, темного повелителя вселенной, временно завладевшего Божьим творением:

Уставив в небо панцирь свой зеркальный,

Меня соткал паук зодиакальный,

Сплетая, словно нити, свет и тьму.

Но оттого болит душа живая,

Что, чем тусклее пряжа световая,

Тем больше зла я на себя приму.

Паутинка, выпускаемая пауком, – символ судьбы. Лирический герой поэта верит в свою судьбу, относится к предначертанным ему событиям (подвигу и жертве) со светлым смирением, поэтому паутина появляется в стихах Олега, как правило, в просветленном контексте:

Вот паутина пролетела

За ветром вслед,

И в ускользающем движенье

Явилась связь.

И я гонюсь за паутиной.

И каждый звук

В словах, мной не произнесенных,

Пасхально свят.

И в беге том необратимом,

Во взмахе рук,

В предпостижении осеннем

Явилась связь.

(«Как будто солнце охладело…»)

От века к веку дрожь сильней

В стволе и ветвях отдается.

Позванивает, но не рвется

Святая паутинка дней.

Когда ж на нитку-бытие

Нацелен нож, в глубокой муке

Его хватают Божьи руки

За острие!

(«Подвешена на ветку Древа…»)

Конкретизируется свет

В непрочной нити паутинной –

Тяну континуум бытийный

Сквозь вязкий мрак последних лет,

Покуда световая нить

Еще не рвется предо мною,

Хоть и натянута струною

И аж звенит!

(«Сентябрь, окрашенный свинцом…»)

Паутинки, носящиеся в воздухе в начале осени, – это знаки свыше, материализовавшиеся лучи света, и август, время сбора урожая и подведения итогов за прожитый год, выступает как период просветленного осознания своей судьбы, христианского катарсиса: «Да будет воля Твоя».

Другим светлым образом в лирике Олега Чертова является птица. Интересно то, что чаще всего у Олега упоминается просто птица, без упоминания вида и породы, – по-видимому, поэт имел в виду райских птиц, о которых земные люди не имеют точного представления. Изредка упоминаются в стихах жемчужный голубь (символ благовещения) и петух (символ раскаяния апостола Петра). Но чаще всего – просто птица, «неземная», «странная» или «горняя» – символ неких окрыленных небесных сил, охраняющих человечество:

…Туман по низинам клубится,

Роса на траве и коре.

И странная серая птица

Тревожно кричит на заре, –

читаем мы в описании рая.

…Христос не оставляет нас в беде,

Пускай нелепа снасть берестяная:

Уже взмывает птица неземная,

Как светлый меч пикируя к воде.

Темны, Господь, знамения Твои!

Ужели тварь слепая нас поглотит,

Стремительно идя на запах плоти,

Покуда птица ищет блик Любви, –

читаем в стихотворении, описывающем кризис человеческой цивилизации.

Описывая крайнюю богооставленность современного общества, поэт упоминает о птицах:

Здесь мрак и тлен, здесь умирают птицы.

Дочитаны последние страницы.

Здесь нет избранья, кроме багряницы,

Здесь все равны пред ангельской трубой!

А когда надо рассказать о причастности человеческой души к небу, он говорит о духовном родстве людей и птиц:

Но помнят крылья звездное пространство,

И нас своими почитают птицы.

И чувствую, как Божие дыханье,

Молочный снег – пылающим лицом!

Наиболее светлым образом природы в стихах Олега Чертова является образ древа. Если в традиционном контексте христианской (и языческой) культуры древо ассоциируется с жизнью, вечным ростом, обновлением, цветением и принесением плодов, то у Олега, поэта голгофского склада, на первый план выступает древо Креста, символ жертвы и искупления, которое расцветет только потом, в постапокалиптическую эпоху. Жертвенность, кротость, мудрость древа подчеркиваются в раннем стихотворном триптихе «Язык деревьев»:

Я разучился понимать язык деревьев,

Ствола гудение, свистящий шепот хвои.

Я сжался весь от жалости и боли.

Душа, как ель зимой, заиндевела.

И немота, как ледяная корка,

И на уста легла печать немая.

Все понимая, но не принимая,

Седею я от бесполезной скорби.

Но за лекарство горькое – спасибо.

Впиваюсь жадно в терпкий запах дыма.

Пути Господни – неисповедимы.

О чем молчание Твое, Спаситель?

В другом стихотворении Олег пишет о взращенном им древе, которое, хотя и было срублено, успело принести благие плоды:

И было семя – мне в удел.

Взлетая, падая порою,

Кормя его своею кровью,

Растил я Древо, как умел.

Вот зашумел зеленый свод,

И бьется мысль на нитке нерва:

Не то, что Каин срубит Древо,

А то, что Авель вкусит плод!

В этом контексте древо, вскормленное кровью поэта, – это его судьба, его духовное и творческое наследие, за которое он заплатил своей жизнью и которое окормляет новые поколения поэтов и мыслителей.

Береза, главное дерево русской поэзии, в лирике Олега Чертова предстает как символ Богоматери, снисходящей к заблудшей России:

Когда мы веру до конца утратим,

Среди мирских соблазнов и сетей,

Последней нас оставит Богоматерь –

Своих безумных немощных детей.

Тогда зловеще заскрипят ворота,

Войдет беда в незащищенный дом,

Но Богоматерь явится сиротам

Березою пречистой за окном.

Как дети, после тягостной разлуки,

Бежав из дома собственного зла,

Переплетем с ветвями наши руки,

Припав губами к молоку ствола.

Здесь речь идет не о пантеизме, вопреки утверждению одного современного критика. Это эсхатологический символизм, вера в пронизанность природы и человеческого бытия божественными энергиями. Природа не тождественна Богу, как одеяние не тождественно человеку, но она передает нам высшие смыслы, которых многим их нас иначе, может быть, не постичь.

Таким образом, в поэтическом мире Олега Чертова встречается значительная часть средневекового животного бестиария. Животные (кот, лиса, пес, крыса), как правило, символизируют пороки, они описываются в высшей степени подробно и живописно. Насекомые (паук, стрекоза) духовно чуть выше, они наделены высшей мудростью и окрыленностью. Птицы ассоциируются с ангелами, они приносят людям весть надежды (как голубь) или тревоги (как петух). Деревья же символизируют кроткую растительную мудрость и жертвенность, они связываются в сознании поэта не с древом грехопадения, а с древом креста. Поэт, живший в конце ХХ века, осознанно выстраивал свой поэтический космос, выбирая из средневекового словаря природных символов только те, которые близки его мироощущению. И в наши дни созданный им мир привлекает внимание людей, ищущих в природе и быте божественных знаков, необходимых для созидания духовного очага.

Иван Таран. Дальтоник. Поэма

 

Назови одиночество так:

Иван, не помнящий родства.

Назови одиночество так:

Опоздание на свидание.

Назови одиночество так:

Восход недоброй луны.

СУНЬ ПАЛЬЦЫ В РОЗЕТКУ!

Не слушай внутренний голос.

Из искры позерства

Возгорится Солнце правды…

Я растопил кирпичную печь квитанциями,

Так и не узнав, о чем написано в них.

И не спрашивай больше меня: «Маугли, пить будешь?

Есть по одной бутылке на рыло».

Нет, держиморда членистоногий.

Понимаешь ли ты слово «нет»?

В таких случаях я не брезгую и доносиком.

Сообщить, где торгуют смертью?

В госаптеке на улице имени Пушкина!

Мне стыдно за целую жизнь.

Поменьше бы жить и побольше бы спать.

Смысл жизни не ищут. Просто хотят жить по-своему.

Но зачем дворнику сапоги, если он не читал Верлена?

Деньги – всего лишь эквивалент.

На ярославли любоваться, что ли?

А предательство есть роскошь юности.

Стыдно признать мне:

Для меня до сих пор поэзия веры важнее.

Вот решил мальчик поиграть с девочкой

Вдали от глаз народа

И говорит:

«Давай я чуть-чуть повешусь, а ты меня снимешь».

Женщина – друг человека? Нет. Я хочу изнасиловать.

Я всех люблю, кроме Татьяны Лариной.

Поэзия более, чем бравада. Ставлю эксперимент

Над теми, кто за меня в ответе.

Выживешь, если ты способен играть.

Играть ближними,

Предавать ближних,

Мстить им за то, что нет дороги к дальним,

Метаться от одного человека к другому,

Переходить на сторону врага.

Проклятый поэт должен быть предателем.

Разве я сам не хочу, чтобы так было?

Абсолютная монархия невозможна.

А свободным станешь, если случайный прохожий

Вручит тебе железный посох.

Слава тем, кто, не поднимая взора,

Шли в абортарий в шестидесятых,

Спасая отечество от позора.

Плохая у нас экология.

Слишком мало здоровой пищи.

Слишком много ночных горшков.

Целый год и весело, и романтично

Жили в курятнике сельские птицы,

Гадили на нижних,

Боялись, что нагадят сверху,

Размножались вегетативно и половым путем,

Вешали новогоднюю елку на потолок,

Пока не приперлась из леса заграничная лиса

С галстуком-бабочкой, в круглых очках,

С тарелкой, вилкой и ножом.

Подошла, никого не стесняясь, снаружи к решетке,

Через которую ни одна курица не пролетит,

Но легко пройдет вилка,

И вонзила вилку прямо в лысое крыло

С надписью «Не забуду мать родную».

И тогда высоко над миром

Раздалась труба архангела,

Туманный Альбион погрузился в вечер,

И времени больше не стало.

Единственный вывод из всех моих книг –

Всегда и везде все плохо.

Но ежели ты человек второго сорта,

Ежели у тебя свиное рыло и мушиные крылья,

Сделай бороду себе, как у чукчи,

Набей на лодыжке татуху, как женщина.

Упирайся рогом четыре дня вместо шести,

Пей и торчи. И ешь своих ближних.

К чему и ведет научно-технический прогресс,

А также эзотерика, спиритизм.

Или проработай целых сорок лет на режимном объекте,

Чем и гордится хабалка

Из квартиры напротив.

Я предпочел бы украсть и убить.

Только не себя! Только не себя! Только не себя!

И Усатая пусть живет.

Усики и ушки.

Когда закончилось мое детство,

Каждый раз, ложась спать,

Я представлял, как долго смотрю в петлю,

Видел свои корчи в петле,

И смолкали на пустых улицах

Голоса недовольных людей,

Как собачья брехня с укусами исподтишка,

И вставало солнце.

Единственный смысл неудавшейся жизни –

Покончить с собой, испытать агонию.

Жизнь – это полярная ночь, смерть – рассвет.

А дальше – ничего.

Только не себя! Только не себя! Только не себя!

Убей патриота, убей ксенофоба,

Спроси голодранца за штаны «Абибас»,

Убей гопника,

Убей вмазанного подростка,

Назови чеченца рабом,

Убей чукчу, если он скажет:

«Я твой мама абаль!».

Меня воспитывали только книги,

А все упорно думают, что улица.

Мне казалось, что ворона белая, а она черная.

Мне казалось, что куртка черная, а она синяя.

Мне казалось, что небо черное, а оно серое.

Мне казалось, что земля черная, а она теплая.

Я всю жизнь мечтал вырваться от слова яркого

К слову тусклому.

Мне приснилось, что луна взорвалась,

А поезд с каким-то человеческим именем

С рельсов сошел

И погнался за мной по родимым полям.

Ничего особенного не происходит.

Дышу воздухом, в том числе сигаретным,

Ганинский валенок из поселка Белая Холуница.

Был когда-то нормальный мальчик.

Дали по голове –

И получился ушлепок.

Будешь плохо учиться, станешь таким же, как Ваня.

Русь пролетарская?

Но не Цой, а НОЙ жив…

Вывод: мозги железные, а на сердце дало.

Не слушай внутренний голос.

Вот мальчики в детском саду

Играют пластмассовым коронавирусом

И коробкой от карбоната лития.

Я-то поясню за жизнь убогую,

А студентик с ружьем

Успешнее, чем каждый из нас,

Исполнил свой гражданский долг.

Это лучше, чем лишний раз родануть.

И звон кандальный, как четки монаха, дороже

Звона монет и поэзии сытого человека.

Деньги – всего лишь эквивалент.

И побои престижнее аплодисментов.

Дяденька с солнышком на руке

Издавал альманах «Северный Крест».

Господь в ответ на молитву шлет горе.

Господь в ответ на молитву шлет горе.

Боли, боли, моя звезда,

В железном-железном

Лесу.

Я убил человека

И совершал кражи.

Я угрожал заместителю декана убийством.

Я создал в социальной сети группу смерти.

Я воспевал в стихах сатану.

Я покупал у честных людей

Марь иванну, ксюшу и белену.

Я предлагал своим ученицам

Сходить со мной за пивом.

Я легко пронес нож

Через КПП психбольницы.

Я внушил психиатру,

Что нет у меня голосов.

Всякое знакомство со мной заканчивалось

Разочарованием и предательством.

Не я их, так они меня.

Я и сегодня способен оклеветать.

За что ненавижу людей?

За их клевету. Это исчерпывающий ответ.

«Меня родители били, и я нормальным вырос».

«На тебе пахать надо. Руки-ноги есть».

Сидя на дежурстве в маленьком детском саду,

Я строю елочки из маленьких Иисусовых молитв,

Словно детские пирамидки.

«Господи» – вдох – линия вверх.

«Помилуй» – выдох – линия вниз.

12 молитв – 3 елочки.

40 молитв – 10 елочек.

Эти деревца тоже устремлены в небо.

Теперь можно и сфотографировать что-нибудь достойное красоты:

Игрушечную крысу с общипанными усами,

Настоящего черного сторожевого кота Дымка.

И мир мирует.

И жизнь жительствует.

Разве я раб Господину своему?

О Боге я впервые узнал в 5 лет от прабабушки:

«Святой Дух все видит. Все слышит».

Ударившись виском о письменный стол,

Подбегал я к окну и грозил кулачком:

«На, проклятый Святой Дух!».

И Бог входил ко мне в комнату, как таран,

Через кирпичную стену…

Словно к ученикам воскресший Христос.

Я так хочу поменять фамилию!

Сами вы все тараны,

А я никакой не Таран, к чертовой бабушке.

Но всю жизнь многомятежный я.

Пресвятая Богородице, прости нас.

А сейчас Бог терпеливо слушает мои любимые ламентации

Под тиканье вечных настенных швейцарских часов.

– Родился я выкидышем поносным.

Помру засохшей соплей зеленой.

Со смехом зубы мои считали

И волосами мыли пол в туалете.

– Мысли – дома, вещи – у воров.

И – смиренномудрый вид никчемный.

И торчат из длинных рукавов

Отвратительные тонкие ручонки.

– Когда же пьяненьким в мусоропровод…

Кстати, навеки хочу остаться

Скрюченным полудурком избитым

В очередях покинутой жизни.

– Слабогрудый, он затравлен шантрапой,

Ради смеха всем давно рассказан.

Да такой и жить-то не обязан.

Вот и не кончает он с собой.

– А я заранее знаю, что скажут соседи:

«Педик, дебил, наркоман».

Не слушай голос внутри.

И никогда не разговаривай с прохожими мысленно.

Я хотел бы еще раз показать людям мою спину.

Я хочу, чтобы в Кремль залетела воздухобежная машинка

И белочка забрела.

Стоило мне открыть двери собора наружу –

И я услышал, как грязно матерятся стоя на ступенях

Безнадзорные дети.

Увечье отняло у меня смелость.

Я от горестей и страха глупец.

Я растерялся.

Они оклеветали и оскорбили меня

За немощь и шутки ради.

ИНВАЛИДУ – вот кому ваши налоги уходят!

Но, Господи, слышишь,

Услышь, Господи:

На моем месте мог быть и кто-то другой!

Господи Иисусе Христе, помилуй нас, грешных.

Боже, милостив буди нам, грешным.

Пресвятая Богородице, прости нас.

Радуйся, Кресте четверолучеогненный!

Радуйся, древо благосеннолиственное!

Радуйся, Грех и Клятва!

Дщи Вавилоня окаянная,

Блажен, иже имет и разбиет

Младенцы твоя о камень.

Довлеет дневи злоба его.

Вымолишь себе горе, праведник!

Лоботомия и кастрация.

Когда я вырасту большой,

Я буду жить в психоневрологическом интернате.

Курочка Ряба, ты моя баба.

Имелось: пространная книжная выставка-лабиринт

На открытом воздухе.

Каждый прохожий мог взять со стендов

Все, что хотел.

Рядом – проходные дворы, песочницы,

Помойки, река Омь без мостов.

Пьяные школьники утром после выпускных.

Чукчей призвали в армию,

А они пошли в сумасшедший дом.

Когда я лежал в сумасшедшем доме,

Мы не ходили гулять на улицу даже в клетку.

По разу – на флюху и к окулисту,

Один раз – на пищеблок за бачком.

(Я курил туалетную бумагу и подарочный чай.)

А вот обычный мужчина зашел за кусты,

И его случайно увидели дети.

Дело может закончиться крыткой.

Я ходил по выставке дольше всех, но

Интересное разобрали:

Ультрасовременный антиквариат

С текстами на церковнославянском.

Псалтирь, Апостол, Исход, а также Кузьма Рябинов –

Все из-под провинциальных станков.

Триада. Цепочка. Маятник. Каскад.

Лиса в курятнике.

Одноэтажный дом с круглыми окнами.

Железнодорожный переезд.

Заброшенная детская психбольница.

Прозрачность – мера сложности.

Прозрачность – в ней слились мужество и женственность.

Прозрачность стакана, летящего в голову,

Чтобы водка не досталась врагу.

Экскурсия по трактиру.

Трактир возмечтал стать вселенной

И был осмеян газетчиками

И детьми-садистами во дворах.

Голова моя – могила.

Я готов понести такой же крест, как Верлен

Вдали от глаз народа.

«Натыкаю тебе карандашей в голову –

Будешь ежиком, волосатый!»

С виду Никольский Казачий собор

Похож на Сухановку.

А монументы все иллюзорны,

И на знаменах не бывает вины.

Со славянского перевода

Канона Андрея Критского

Была известна

Прямиком из неполнозвучного мира

Фамилия Бога – Трегубов.

Что с того, что нечистые духи

И на веру, и на правду,

И на добро способны?

О демонолатрии черного ангела

Сатанаила

С детства знает космонавт.

А я смутно догадываюсь,

Кто такие псиоператор Дебил и Жихарка.

Пиромания и зоосадизм неслуха.

Адольф Гитлер в очочках.

Яма неба

Из мусорницы мыслей.

Грех молитвы…

Ад молитвы…

Главный враг Бога – смерть.

Когда классический университет умер собачьей смертью

(Прошу обратить внимание на мой донос!),

Я стал коллекционировать рекламу ритуальных услуг,

Могильные цветы, и венки,

И вороньи перья, и сосновые шишки,

И женские волосы с кладбища под горой.

Так и не научился быть нищим,

Но хотя бы променял тихие домашние радости

На публичное самопознание.

В жизни пригодились только историческая грамматика

И старославянский язык.

Как я провел лето? –

Секс, наркотики, рок-н-ролл.

Тряпки жгу, смеюсь.

В книгах пустынников я ценю больше всего

Случайные совпадения с моей собственной жизнью.

Не молитвенник, не подвижник,

А просто писатель Ваня Таран,

Не уважаемый, но известный.

Утром Индейского Лета я сходил за карбосом,

Влажными салфетками, глицином,

Шарахаясь от собственной тени,

Подошел к дому – земля ушла из-под ног.

Думал – эпилепсия или сердце.

Когда добрел до квартиры,

Случайно глянул в окно.

А спустя секунды за гаражами раздался взрыв.

Рядом – только станция скорой помощи и роддом.

Побежала оттуда толпа молодежи,

Угрожая друг другу и весело матерясь.

Брось в райотдел гранату, если герой.

Это даже почетно.

В новостях все равно о случившемся не говорили.

Где деньги за мой донос?

С возвращением, черный ветер!

Неспроста книга Кутилова открылась на

Радостном пророчестве о тебе!

Кто меня ночью кулаком в спину ударил

И пригрозил: Я тебя сначала убью, а потом зарежу?

Ну нет здесь людей.

Даже духа человечьего нет.

И до сих пор стоит у нас заляпанный краской

Дедов радиоприемник «Альпинист».

Может быть, все сделано не из бытия, а из будущего.

Рай наш!

Россия на краю пропасти,

Но мы вместе сделаем решительный шаг вперед!

Пусть творится здесь все что угодно.

Чтобы всему миру провалиться,

А мне чтобы чай стоял!

…………………………………………………

……………

….

Последние слова Гоголя:

Лестницу подавайте, лестницу!

Осень 2023