Когда я впервые, еще в детстве, услышала в разговоре взрослых выражение «память смертная», то поняла его и уложила в свой пассивный словарь в таком немного жалобном значении и ключе – уязвимости памяти, ее непрочности, ее готовности вот-вот рассеяться, пропасть, умереть. И, возможно, из-за сочувствия памяти, которая для меня стала живым (раз смертным) существом, я с особенной цепкостью начала вникать в подробности того, что меня окружало, и того, как я откликалась на внешнее изнутри. Чтобы как-то продлить ей жизнь – простой смертной памяти.
Помню, как я сидела рядом с бабушкой Марфой, положив щеку на ее колени, покрытые сверху платья грубым фартуком. Прикосновение ткани было неприятным, но я не хотела ничего менять и только перебирала пальцами дергающуюся ниточку, мешая бабушке вязать. Бабушка ритмично вздергивала вверх руки с четырьмя спицами, чтобы отмотать пряжу, и всякий раз клубок нервно подпрыгивал, а старая кошка Мыша светозарно вспыхивала зелеными драконьими глазами со своей лежанки и улыбалась. Половицы потрескивали, будто по ним гуляли призраки. За окном тряслась от холода и колотилась голой покалеченной веткой в раму обветшавшая давно уже бесплодная тютина (так у нас на юге называют тутовник). Бабушка добро молчала, а я потихоньку засыпала.
Мама отдала меня бабушке три месяца назад, в октябре, потому что много работала – дежурила на скорой, а я часто болела. Из садика меня пришлось забрать, но сидеть со мной дома было, что называется, не вариант. Папа ушел от нас, когда мне исполнилось три года, я смутно помнила его большие сухие руки, громкий веселый голос, запах табака и еще чего-то неуловимого, отзывающегося во рту горьковатым забытьем. И еще я помнила сдавленный шепот, стук, мамин крик и всхлипывание, шатающиеся быстрые тени в дверном проеме, окончательный треск захлопнувшейся входной двери и мой ужас, в котором и от которого я быстро заснула. Папа потом еще два раза приходил к нам, приносил мне подарки – синеватого медвежонка с вислым ухом и книгу сказок (там было про Золушку, Красную шапочку, Спящую красавицу и еще много чего). Не могу сказать, что я очень ждала отца, но ощущение утраты свернулось маленьким плотным животным у меня в подвздошье и застыло. Когда значительно позже (в мои пятнадцать – господи, в это время совсем другие планы у человека) он вдруг изъявил желание со мной общаться, разбуженное животное покрылось мурашками, как отсиженная нога, заныло и отчетливо убедило меня держаться подальше от этого невысокого серого человека – абсолютно чужого.
Но сейчас я засыпала на бабушкином фартуке, и мне было хорошо и понятно. Оставалось три недели до Нового года, мама приедет с подарками, до этого мы с бабушкой все уберем и начистим, поставим и нарядим елку, все будет хорошо, все будет хорошо…
Я помнила подарки с того Нового года – просто царские (так бабушка сказала). Две разноцветных больших коробки с кучей конфет и вафель. Я их выкладывала, подробно изучала, выбирала одну и с особенным чувством почтения съедала, а остальные аккуратно складывала обратно. Но это не все. Еще мама принесла мне байковый красный халатик с резинкой, вшитой на талии, и рукавами-фонариками, тоже на резинках. А Дед Мороз подарил мне под елочку целый огромный пакет всякой всячины: мыльные пузыри, цветные карандаши, альбом с тремя котятами на обложке, лото, в которое мы потом играли с мамой, когда у меня падала температура и поднималось настроение, книгу стихов для детей и большого оранжевого зайца. Я сразу назвала его Зася и не выпускала из рук даже во сне.
Вдруг я проснулась от звукового удара – меня толкнул громкий стук. Никакой не стук, конечно, в дверь просто-напросто тарабанили. Бабушка аккуратно переложила мои непроснувшиеся руки со своего передника, кинула кое-как вязанье на дряхлое кресло и, причитая и охая, мелкими шажками устремилась в сени. Открыла и широко отступила назад. Я выглядывала, боясь подойти ближе, но пока ничего не видела. Слышала только женский истерический шепот с вкраплениями взвизгов, быстрый-быстрый, захлебывающийся. Мне стало страшно, время остановилось и надвинулось. Но тут в сени втолкнули двух детей. Тусклый свет не позволял разглядеть их подробно, но повыше точно была девочка. Причем ужасно взрослая, на вид ей было лет девять, не меньше. Ребенок помладше жался к ней и подскуливал. Бабушка закрыла дверь за шепотом и со вздохом сказала:
– Ну что с вами делать, заходите… – и легонько подтолкнула девочку в комнату, где жадно ждала я. За ней, вцепившись в кофту, просеменил малыш. Все-таки это был мальчик, хотя волосы у него были довольно длинными. – Кушать хотите?
– Нет, – очень тихо сказала девочка, а мальчик перестал подвывать и вопросительно на нее посмотрел, но она сделала вид, что не замечает.
– Тогда давайте я вам перед сном молока дам с хлебом, – бабушка размашисто развернулась и ушла на кухню, не дожидаясь реакции.
Девочка продолжала стоять, опустив глаза, малыш заинтересовался Мышей, но пока не чувствовал в себе достаточно смелости для того, чтобы отпустить кофту сестры.
– А у меня есть открытки. Целая коллекция, – произнесла я, остервенело болтая левой ногой и все еще продолжая сидеть на тахте. – Показать? – я равнодушно зевнула и потерла пальцем выщерблину на стенке комода. Выщерблина напоминала голову птицы с большим клювом. Возможно, даже пеликана.
– Покажи, – погасшим голосом согласилась девочка.
Я вскочила и кинулась к столу, на котором стояла очень красивая коробка из-под туфель тети Альбины. В ней-то и хранились мои сокровища. Прижав к животу, я донесла коробку до тахты и открыла.
– Вот эта, – я важно достала самую верхнюю, – Москва. Видишь, – не дотрагиваясь, чтобы не оставить пятен, я поводила пальцем вокруг красной звезды – это Кремль. – Я осторожно положила открытку между коробкой и севшей наконец поближе девочкой. – А эта, – я тожественно достала следующую, – смотри, тут вот елочка, зайчики нарисованные, эта новогодняя, мне ее в прошлом году другая моя бабушка прислала, которую я не видела, бабушка Таня. А вот эта – эта еще старая, мне ее мама отдала, – я мельком взглянула на девочку и потрясенная замолчала. Она сгорбилась и беззвучно плакала, кусая губы и так сильно зажмурившись, что у меня заболело лицо.
– Лимма, – малыш, который тем временем все же добрался до кошки, тоже посмотрел на сестру и выпятил нижнюю губу, настраиваясь огорчиться.
Я точно не знала, что нужно делать в таких случаях, поэтому просто обняла Лимму и тоже заплакала. Когда в комнату вошла бабушка и застала трех безудержно рыдающих детей, она поставила эмалированный поднос на стол, подошла к малышу и взяла его на руки.
– Смотри, как сударыни наши слезы льют, да? А мы с тобой не будем плакать. Мы сейчас молочка попьем, смотри, какое вкусное, ну-ка, давай, – она с видимым облегчением посадила его в кресло, заваленное наполовину каким-то хламом (свое вязание она перед этим просто-напросто скинула одной рукой на пол), и дала молоко. – От молодец, а теперь хлебушек… Горбушечку хочешь? На горбушечку. Как тебя звать?
– Малк, – сказал малыш с набитым ртом.
– Марк, Марик, значит, а сестренку твою?
– Лимма, – выкрикнула я, довольная тем, что собрала хоть какую-то информацию.
– Римма меня зовут, – всхлипывая и освобождаясь от моих объятий сказала девочка.
– Римма, давай, возьми сама. Там тебе и Маше стоит. А я пойду постелю вам, а то ночь уже… никуда не годится…спать давно пора…
И бабушка вышла, причитая. А мы с Риммой заплаканные, но какие-то умиротворенные, пошли за ночным перекусом.
Бабушка постелила мне и Римме на своей кровати, а Марку на раскладушке. Сама же ушла спать на продавленную тахту. Я хотела перед сном поговорить о чем-нибудь интересном, например, о звездах или мертвецах, но не заметила, как вырубилась.
Римма с Марком жили у нас до весны, потом их забрали родственники. Через много лет мама мне рассказала, что их родителей по очереди тогда посадили – сначала отца, а потом мать. А потом расстреляли.
Бабушка была очень добрая, у нее не получалось переступить через свою доброту. Она всем помогала.
Однажды случилась такая история. Я уже тогда ходила в школу, а бабушка вместе с не особенно довольной этим Мышей переехала к нам в коммуналку, чтобы помогать со мной маме. Мы шли на музыку – я училась играть на пианино. Еще не опаздывали, поэтому я по дороге то и дело отвлекалась на разные удивительные вещи. Например, на галок с глазами, как голубые прозрачные пуговицы. Они смотрели на меня ими и, развернувшись полубоком, чуть отпрыгивали назад. А я медленно и безжалостно подходила ближе, чтобы налюбоваться. Бабушка терпеливо ждала. Но обычно все же она ждала в каких-то разумных пределах, поэтому я знала, что скоро она меня окликнет. И только про себя думала, что пусть чуточку подольше даст мне постоять среди влажных сладко пахнущих листьев, идеально укрывших раскисшую осеннюю почву. В какой-то момент меня уже удивило, что бабушка молчит, и я обернулась. Бабушки не было. Не успела я забеспокоиться, как увидела ее немного дальше. Она стояла рядом с лавочкой, на которой сидела худая девушка в длинном плаще с распущенными светлыми волосами и отчетливо дрожала. Бабушка что-то отдала ей и поспешила ко мне.
– Ну все, побежали, – она схватила меня за руку и то ли весело, то ли испуганно припустила со мной через дорогу на желтый свет.
– Бабушка, а что ты ей отдала? – это было, действительно, любопытно, потому что раньше я эту девушку не видела. – Ты эту тетю знаешь?
– Нет, Машенька, не знаю, – мы резво завернули за угол и на повороте я даже немного отлетела в сторону, – но это неважно. Она голодная, я дала ей, чтобы она купила себе покушать.
– Дала денег?
– Да, вот мы с тобой ходим птичек кормить, но им надо хлебушек принести, а эта девочка сама себе может купить. Заходи, – бабушка пропустила меня вперед, придерживая большую стеклянную дверь.
Пока я гоняла гаммы и разучивала бессмертную песенку про василек одним пальцем, я совершенно забыла эту историю, поэтому, когда уже дома, переодевшись, я зашла на общую кухню и застала маму и бабушку в гробовом молчанье, то растерялась. Около плиты стояла тетя Берта, как всегда в халате, застегнутом со смещением на одну пуговицу, и тоже молча помешивала что-то в большой черной сковороде. Сейчас я думаю, что странно было называть ее тетей, была она ровесницей бабы Марфы, правда, бабушка была седая, а у тети Берты волосы иссиня-черные. Называла я ее тетей Бертой, потому что так называла ее моя мама, и я просто переняла это автоматически. Но в чем-то она осталась тетей, бабушкой так и не стала. Ее муж и маленькие дети погибли при каких-то ужасных обстоятельствах (таких ужасных, что никто никогда их не обсуждал), и она немного как бы застыла внутри того времени, когда они еще были живы. Главной своей задачей тетя Берта считала кормить меня и бессловесного мальчика Севу, который жил в третьей комнате нашей коммуналки вместе с мамой Люськой – веселой блондинкой, практически ежедневно возвращающейся домой заполночь.
Бабушка сидела на табуретке, склонив голову, а мама смотрела на нее с выражением крайнего страдания и держалась за сердце. Я замерла, но на меня и не обратили внимания.
– Ну мама! – с надрывом сказала мама бабушке. – Ну вот как теперь?!
– А где пехец? – тетя Берта заглянула в полочку и покопошилась там, – а, вот!
– Верочка, да я прекрасно прохожу всю зиму в старых, – фальшиво и заунывно, наверное, не в первый раз, пробормотала бабушка. Она не поднимала голову и так и сидела набычившись, как будто ей одновременно и стыдно, и обидно.
– Ну как – как ты проходишь, если они текут?!¬ – мама выбежала в коридор, что-то громко там перевернула и вернулась со стоптанными морщинистыми ботинками неопределенного цвета. – Их уже и починить невозможно, они от одного взгляда рассыпаются.
– А где лопатка, котохой я мешаю? – тетя Берта покрутилась во все стороны и нашла лопатку в сковороде, – а, вот!
Мама постояла немного, с еще пущим страданием глядя на бабушкины ботинки, поставила их рядом с нашим мусорным ведром, стоявшим практически на проходе, и вышла, задев его и чертыхнувшись. Я подошла к бабушке и обняла ее за шею. Бабушка подняла на меня глаза, и я не обнаружила в них ни печали, ни раскаяния.
– Мне-то уже что надо, Машенька? Ничего. А у девочки той еще вся жизнь впереди.
– Бабушка, ну как же ты зимой без ботинок?
– А, – бабушка махнула рукой, – что там той зимы.
– Давай, покушай, – тетя Берта поставила передо мной тарелку с дымящейся тушеной капустой и с осуждением посмотрела на бабушку. – Кто покохмит мою девочку? Тетя Бехта только, только тетя Бехта. Кушай, кушай, – она ласково похлопала меня по голове и отвернулась. – А где кхышка?..
Завтра 9 октября у бабушки был день рождения, юбилей, 65 лет. Мама откладывала бабушке на подарок в специальную шкатулку, где хранились всякие важные квитанции. И когда набралась достаточная сумма, заранее вручила деньги бабушке. Там как раз хватало на сапоги. Мама сияла.
Бабушка воспитывала маму без отца. Зимой 1900 года, когда маленькая мама болела корью, мой дедушка-врач поехал в ночь к рожающей седьмого ребенка попадье, сбился с дороги и замерз. Попадья благополучно разрешилась, у Верочки к утру спала температура, и она впервые за четыре дня тяжелой болезни спокойно задышала. Бабушка задремала, а к полудню к ней ввалились мужики, сняли шапки и рассказали, что нашли Петра Федоровича мертвым.
Бабушка прожила какую-то невероятно сложную жизнь, но удивительным образом испытания не только не ожесточили ее, но как будто открыли в ней источник силы и света, силы света. От бабушки я узнала о Боге и о том, что смерти не существует. И когда в школе нам рассказывали, что никакого Бога нет, я не возражала, но точно знала, что бабушка не исчезла совсем, когда умерла. И вот почему. Умерла она, кстати, через месяц после того самого юбилея, на который не купила себе зимних ботинок – они и впрямь ей не пригодились. Умерла скоропостижно – сердце, инфаркт. На руках у мамы, которая в этот день была дома и сделала все, что может сделать в такой ситуации врач. За день до всего выскользнула на лестничную клетку и пропала Мыша.
И вот прошло уже дней шесть после смерти бабы Марфы, я сплю и чувствую сквозь веки яркий свет. Открываю глаза, вижу – бабушка стоит посередине нашей комнаты. Красивая, молодая, в белом длинном платье. Смотрит на меня и чуть улыбается. Я говорю ей:
– Баба, ну что же ты так давно не приходила, мы так волновались, – а сама вдруг вспоминаю, что она умерла. Но мне не страшно совсем, а наоборот – не хочется, чтобы она пропала вдруг.
– Машенька, а вы не волнуйтесь, – свет немного поубавился, бабушка подошла ко мне, села рядом на кровать, погладила меня теплой знакомой рукой по волосам, – у меня все в порядке, все хорошо.
– Как там, баба? Что после смерти? – пробормотала я.
– Жизнь, Машенька, жизнь. Тут как раз и начинается. Но я ненадолго…
– Не уходи, не уходи, пожалуйста…
– Надолго мне нельзя, я пришла предупредить.
– А ты еще придешь?
– Мы увидимся. Ты мне только обещай, что сделаешь все в точности. Обещаешь?
– Обещаю…
– Завтра к маме соседка заглянет, будет звать ее с собой на посиделки. Так вот, маме туда ходить нельзя. Что угодно придумай, но не отпускай ее. И второе, – бабушка помолчала. – Когда у вас через неделю будет неприятность, достань седьмую книгу во втором ряду. Красную. Из нее помощь придет. Но только не раньше. Все запомнила?
– Все…
– Ну вот, дай я тебя поцелую, – бабушка наклонилась ко мне солнечным теплом, от которого я закрыла глаза, а когда открыла, было уже утро.
Вечером в самом деле зашла к нам тетя Галя и стала маму уговаривать составить ей компанию – подмигивала, похохатывала. Я видела, что маме и так не особенно хотелось идти, но для верности, чтобы выполнить бабушкино поручение, я ойкнула и пожаловалась на боль в животе. Мама энергично взялась меня обхаживать, а тетю Галю выпроводила. Через пару дней соседку обнаружили мертвой – жестоко убитой и искалеченной. Убийц так и не нашли.
А через неделю, как бабушка и сказала, мама полезла по легкой раскладной лесенке обтереть пыль с нашей старой люстры, лесенка под ней покачнулась и сложилась, а мама ударилась позвоночником о комод. Я под ее стонущие команды, перепуганная, вызвала скорую, ее увезли. Ко мне приставили тетю Берту – кормить и проверять все ли в порядке. Когда она этим же вечером зашла меня проведать и спросила, что я читаю, то я внезапно вспомнила про бабушкину книжку, еле дождалась, пока соседка уйдет, побежала, отсчитала во втором ряду седьмую, она в самом деле оказалась красной, но еще и пыльной. Пролистала и потрясла вниз растопыренными страницами. На пол вместе с пылью легко спланировал обрывок бумаги, на котором незнакомым овальным почерком было написано «Виктор Васильевич» и номер телефона. Было уже почти десять вечера, но я сразу же побежала в коридор, где у нас стоял черный телефон с тяжелой трубкой, и набрала непослушными пальцами цифры, тщательно сверяясь. Трубку долго не брали, но потом спокойный мужской голос произнес: «Алло». Я растерялась. Признаться, что мертвая бабушка сказала мне в случае чего поискать помощи в красной книжке?
– Здравствуйте, – я на некоторое время зависла.
– Здравствуйте, – без выражения ответил голос.
– Это Маша, внучка Марфы Васильевны.
– Маша, – голос оживился, – Маша… а где Марфа?
– Бабушка умерла две недели назад. Она…она сказала вам позвонить, когда…когда…если что-то случится, – я выдохнула.
– Маша, как же? Марфа умерла…Вот так так…А что же ты не позвонила раньше? На похороны?
– Я раньше не знала, – сказала и спохватилась, – Виктор Васи.., – прочитала я по бумажке, – …льевич, у меня мама в больницу сегодня попала. Ударилась спиной… – дальше я не понимала, что говорить и о чем просить, но Виктор Васильевич сам все знал. Он пообещал помочь и не обманул. Мама потом рассказывала, что из коридора со сквозняками ее перевели в отдельную палату, собрали консилиум и успешно прооперировали. А если бы тогда не отнеслись к ней с исключительным вниманием, возможно, она бы и не поднялась вовсе. Виктор Васильевич оказался бабушкиным единокровным братом, но так и не смог пояснить нам, почему они с бабушкой не общались, и почему мы его узнали только сейчас. Так или иначе, но и после своей смерти бабушка помогала нам.
Потом была война, об этом совсем не хочется вспоминать, но надо помнить. Потом радость победы. Потом много чего еще было. Институт стали и сплавов в Москве, замужество, развод, смерть мамы, долгая одинокая жизнь, приемная дочь, внуки. Огромная жизнь, вся целиком хранящаяся внутри меня, как будто я вбирала в себя пространство и вещи, как будто я висела в пустоте, подвергаясь воздействию текущего сквозь меня времени.
И вот сейчас, когда мне уже намного больше лет, чем бабушке Марфе, и я лежу на специальной кровати, которая поднимается, потому что я сама уже не могу двигаться и даже говорить, я думаю, что окончательно поняла, что такое память смертная. Память смертная – это я.
Я поднимаю щеку, на которой мелкой сеткой отпечаталась ткань фартука, смотрю на бабушку Марфу сонными глазами и спрашиваю:
– Баба, а я тоже умру?
Бабушка поворачивает ко мне свое доброе морщинистое молчанье, пережевывает несколько секунд беззубым ртом и уверенно говорит:
– Что ты, милая, у Господа все живы!
Я снова кладу голову на ее колени и, умиротворенная, сразу же засыпаю.
Об авторе: Надя Делаланд – поэт, прозаик, литературный критик, кандидат филологических наук. Родилась в 1977 г. в Ростове-на-Дону. Окончила филфак РГУ, докторантуру Санкт-Петербургского университета. Живет в Москве. Публиковалась в журналах «Арион», «Дружба народов», «Звезда», «Знамя», «Нева», «Волга», «Новая юность», «Сибирские огни», «Литературная учеба», «Урал», «Prosodia», «Вопросы литературы», «Фома» и др. Лауреат многих литературных премий. Автор пятнадцати поэтических книг, романа «Рассказы пьяного просода» и книги для детей «Нина Искренко».
Комментариев нет:
Отправить комментарий