Низар Каббани. Победит только любовь. Перевод с арабского Кирилла Корчагина

победит только любовь

1

пусть в моих глазах бушуют грозы

пусть в твоих глазах дремлют печали

пусть эпоха

открывает огонь по красоте, где ее ни увидит

по справедливости, где ее ни увидит

по мысли, где ее ни увидит

я говорю: победит только любовь

я говорю: победит только любовь

в миллионный раз:

победит только любовь…

и от дождя укроет нас

только дерево нежности

2

пусть это время руин

пусть эпоха уничтожает книги

и писателей

открывает огонь по голубям и розам

по травам

закапывает превосходные стихи

на собачьем кладбище

я говорю: победит только мысль

я говорю: победит только мысль

в миллионный раз:

победит только мысль…

прекрасные слова не умрут

те что были мечом

те что были тюрьмой

те что были эпохой

3

пусть они осаждали твои глаза

любимая

и сжигали зелень и деревья

пусть они брали в осаду цветы

я говорю: победит только роза

любимая

и вода, и цветы

пусть вся эта засуха в наших душах

редкие облака и дожди

пусть все эти ночи в наших зрачках

все равно день восторжествует

4

во время когда обманутое сердце

превращается в сосуд для леса

где рождается поэзия

лесное стихотворение

во время без страсти без мечты без моря

когда страницы, ручки и книги уходят в отставку

я говорю: победит только твоя грудь

я говорю: победит только твоя грудь

в миллионный раз:

победит только твоя грудь

в эпоху мазута и нефти

золото все равно восторжествует

5

пусть это время увлечено аномалиями

наркотиками

и зависимостями

пусть эта эпоха отвергает памятники и картины

и духи́

и цвета

пусть это время бежит

от Богу к Сатане

пусть они украли наши жизни

и вытряхнули из наших карманов родину

пусть у инженера этого дома 

тысяча профессиональных ищеек

пусть тысячи решений

крысы приняли для крыс

я говорю: победит только народ

я говорю: победит только народ

в миллионный раз:

победит только народ

ведь он  определяет судьбы

мудрый, единый, всемогущий…

хочу спасти последнюю женщину пока не пришли татары

1

пересчитываю чашки в опустелых кафе,

доедаю

последний кусочек стиха

и бьюсь головой о стену

пересчитываю все твои частицы

пока ты не ушла, пока не отправился поезд

пересчитываю твои тонкие пальцы,

их кончики

пересчитываю дома на улицах твоих грудей

пересчитываю кроликов под покрывалом

пересчитываю ребра до и после объятий

пересчитываю поры на твоей коже пока не войду и не выйду

и перед тем как убью себя

и после того как убью себя

2

пересчитываю пальцы на твоих ногах

чтобы убедиться шелк в порядке

и молоко в порядке

и пианино (Моцарт!) в порядке

и что дамасские голуби на тарелке

не перестали резвиться 

3

пересчитываю выкройки твоего тела

сантиметр за сантиметром

сушей и морем

коленом и талией

лицом и спиной

пересчитываю птичек

оторванных от твоих грудей

колоски и цветы

пересчитываю стихи, строку за строкой

пока не взорвется язык

пока я сам не взорвусь

я хочу повиснуть на твоих сосках

пока на меня не упало небо

пока не опустился занавес

я хочу спасти последнюю красивую грудь

и последнюю женщину

пока не пришли татары

4

пересчитываю сантиметры твоей талии

пока снаряд не разобьет стекло моих букв

и не поразит меня

пересчитываю размеры своей любви, терплю

неудачу как небольшой парус на просторе

как сердце

в открытом море

я измеряю неизмеримое

укрываю женщину в космосе пророчеств —

будет ли мне оправданье?

5

пересчитываю духи́ на полках,

чтобы меня уничтожил взвод головокружений

и бросаюсь камнями в твои блестящие платья

затем вхожу в чащу

из огня и меди

стебли твоего стиха как пределы моей свободы

а в цветах твоих глаз

раскрываются пустыни

6

я не перестаю пересчитывать твои руки

и ошибаться 

между восходом рук и восходом дня

если бы ты была верной хотя бы на пять минут

между одним провалом и другим

эта война съедает твою и мою плоть

и что я скажу?

какое слово подобает гибели?

я боюсь твоих глаз, но не боюсь за тебя

ты мое последнее безумие

ты мое последнее пламя

ты мой саркофаг ты моя крипта

7

я пересчитываю тебя

от сережек и до браслетов

от истока реки и до устричной отмели

пересчитываю чаши нашего желания

и затем считаю их снова

может я немного забыл как считать

может я совсем забыл как считать

но я не забыл о мире

для персиковых деревьев твоих губ

для запаха розы и граната

8

я люблю тебя

ты все со мной во время осады

я люблю тебя

все ближе ко мне твои розовые губы

среди пыльного времени

я люблю тебя пока мы не воссоединились

пока я не погиб в тебе, пока я не исчез

я люблю тебя

и мне совсем не нужно говорить о стихах

пока я не решился на самоубийство

я люблю тебя

и хочу спасти последнюю женщину

пока не пришли татары

27 апреля 1989

пять фрагментов о любви

1

твоя любовь

историческая новость о новостях бытия

свадьба цветов и трав

снисходящее или нет откровение

рождающийся или нет ребенок

блеснувшая или нет молния

восходящая или нет луна

из-под твоих ресниц

2

твоя любовь

клинописный текст

аккадский

финикийский

сирийский

египетский

индийский

текст не записанный ни в одной книге

3

твоя любовь

время между миром и войной

и нет там войны

худшее на войне — нервы

4

твоя любовь… волшебный погреб

где миллионы дверей

и когда я открываю одну

закрывается другая

и когда я целую твои губы

с моих губ струится мед,

патока и виноград.

и когда я однажды воспою тебя, подруга,

меня убьют бедуины

5

твоя любовь задает тысячу вопросов

но поэзии на них не ответить

бегство от хиросимы

1

со всем уважением

я прошу разрешить мне уйти

чтобы вернуться к себе 

в твоей жизни нет для меня места

ведь времена гранады минули

не осталось ни ягод ни роз

это место я оставляю тебе

чтобы мне осыпаться в безместье

разбиваю это круглое время

это квадратное время

это треугольное время

это время застывшее

вращаясь в твоих глазах 

2

я принесу табак

и печаль и смерть

приподниму благодарно шляпу

и удалюсь под темный занавес

позови меня, я ищу то

что освободит меня от опеки твоих грудей

вот я сижу вот я встаю

и уже сильно устал

потерял в борьбе полов

множество времени

я больше не могу приносить утром чай

подруге в кровать нашей страсти

3

что у меня осталось?

как фигурка из воска… что у меня осталось?

ничто не будит желание

ничто не будит страсть

как же мне услышать твои французские духи?

и Недж, и Сана под моим плащом

и как же мне укрыть тебя мехом и перьями

ведь ты моя жизнь без всякого покрова

4

я отправляюсь на восток

я отправляюсь на запад

я ничего не оставил здесь

я заслуживаю плача

или женщин

они наркотик для любой эпохи

не суждено мне после тебя

быть с женщиной

5

я войду ночью

в лес твоих грудей

поймаю всех птиц что прячутся между деревьев

выброшу письма

выброшу туш

выброшу браслеты

выброшу фото

подожгу платье, в котором

видел тебя в последний раз

и мой меч пронзит

плоть луны

6

я уйду

не важно куда

и музыка вся пройдет

сделается небом

и облаками

а я напишу об этом стихотворение

и прольется вино и вода

серые предположения

1

мне трудно

мне очень трудно

вообразить мир, где нет тебя

мне трудно вообразить

море что не носит голубую шляпу

или луну что не купается в молочной пене

или звезду что не надевает браслетов

или лебедя что не увлечен танцем (балетом)

2

страшно трудно 

вообразить 

как вращается светило

не по твоей воле

и поднимаются стебли

и умножаются рыбы

и верещат лягушки в реке

и поют сверчки в лесу

и округляются сосновые шишки

и пылают вишневые деревья

не по твоей воле

страшно трудно

вообразить

как сюда придет весна

если ты не прочитаешь над всем этим псалом

3

страшно трудно

вообразить

что революция будет успешна

если на ней не отпечатаются твои ресницы

если не прославится мужчина

выйдя из-под твоей опеки

или голубь взлетит

не желая твоей груди

страшно трудно вообразить

что прольется дождь

выйдя с твоих земель

и запоет петух беспрерывно как царь

над белизной твоих коленей

4

мне трудно

мне очень трудно

вообразить историю, куда не вписана ты

и книгу, где не описана ты

и язык, в котором тебе не разобраться

и стихотворение, в ритме которого 

ты не найдешь ошибки

трудно вообразить цивилизацию

что не приобщается к твоим истокам

или скульптуру, не вдохновленную тобой

или статую из бронзы или дерева

для которой твое тело не было бы образцом

5

мне трудно

мне очень трудно

вообразить соловья

не вхожего в консерваторию

или бабочку

не вхожую в академию изящных искусств

или голубя

не говорящего на семи языках

или розу не причастную

к всемирным выборам королевы красоты 

6

мне трудно

мне очень трудно

вообразить грудь

что не ставит золотые точки

и женщину что не ставит себе мушки

и глаза что не проливаются тушью

и стихотворение что не проливается музыкой

7

мне трудно

мне очень трудно

вообразить время что не наполнено секундами

или место что не наполнено расстоянием

мне трудно представить кафе

где нет твоего запаха

и песчаный берег

без следов твоих ног

8

мне трудно

мне очень трудно

представить

как приходит весна когда ты не со мной

как возникает радуга

когда ты не со мной

как загорается заря, когда ты не со мной

как догорает закат, когда ты не со мной

как празднуют голуби свадьбу над нашими окнами

когда ты не со мной

9

трудно представить

что среди наших дней случится новая любовь 

а в ней не будет тебя

трудно найти популярный роман

где бы ты не принимала участия

трудно представить

как возлюбленная превзойдет себя

если она не обучалась у твоих рук

10

трудно представить

как мужчина и женщина сидят за столом

и не вмешиваются в речи друг друга

как они обмениваются долгими поцелуями

и она не сопротивляется

11

трудно представить

как встретить портного

в дамаске

и пошить себе шелковую рубашку 

а не платье для твоих грудей

12

трудно представить

себя в мире запахов

что не получены из твоих цветов

и представить себя этим вином

что не льется из гроздей

13

трудно представить

как археологи расшифруют

алфавит

где нет букв твоего имени

14

трудно представить

как микеланджело

найдет образец для скульптуры

совершеннее твоего тела

15

мне трудно представить 

что будут делать месяцы и годы без тебя

что будет делать каждый из дней без тебя

и что будут делать стулья в садах

и библиотеки

и киоски где продают газеты

и кафе на пристани

без тебя

мне трудно представить 

что будут делать без тебя мои руки

16

мне трудно, любимая,

страшно трудно

представить форму поэзии

без тебя

представить форму свободы

без тебя

Об авторе: Низар Каббани пользуется большим уважением в арабском мире, особенно в Ливане и Сирии. Он родом из Дамаска, и этот город то и дело мелькает в его стихах, возникая скорее как призрачная дымка, легкий укол прошлого. Хотя, в общем-то, жизнь его прошла в странствиях: сначала он работал в сирийском МИДе, служил послом то там, то здесь, хотя сначала в недалеком от Дамаска Бейруте, который в шестидесятые был, видимо, культурной столицей арабского мира. Но много бывал и в Европе. От арабских интеллектуалов о нем можно услышать много хорошего, и действительно, биография его как будто не содержит ни единого пятнышка, кроме разве того, что он поддерживал Саддама Хусейна, и многие ему этого не простили. Но все равно для мира, где раздора всегда больше, чем согласия, такое умение проходить между Сциллой и Харибдой кажется даже подозрительным. Поэтический язык Каббани максимально нейтрален и прозрачен, так что эти стихи хорошо подходят для изучающих арабский — настоящая поэзия, но в то же время понятная и внятная. Как поэт он очень риторичен — удерживает внимание повторами, варьированием одной и той же темы, что создает определенную тематическую бедность. В основном это стихи о любви, в общем-то, как и положено арабскому поэту. Разве что обычно такая любовь кажется абстрактной, не адресованной ни к кому конкретно, здесь же наоборот — адресат всегда узнаваем. В 1981 году вторая жена Каббани, Балкис, погибла при обстреле иракского посольства в Бейруте. В этой подборке можно найти стихи, где звучит эта нота прощания, но много в них и благодарности и теплой памяти о прошлом.

Кирилл Корчагин родился в 1986 году в Москве. Стихи, статьи и переводы публиковались в журналах «Знамя», «Волга», «Воздух», «TextOnly», «Новое литературное обозрение», «Новый мир» и других. Книги стихов «Пропозиции» (2011), «Все вещи мира» (2017), «Последние люди модерна» (2024). Отдельными изданиями вышли книги переводов Адониса (с арабского), Клода Руайе-Журну и Анны-Марии Альбиак (с французского), а также антология «Поэзия арабского мира». Лауреат премии «Московский счет» за лучшую дебютную книгу и премии Андрея Белого в номинации «Литературные проекты и критика». Стихи переведены на английский, арабский, китайский, французский и другие языки.

Алёна Анохина. Инсомния. Стихотворения

***

Скажи мне, я пахну деревьями?

Когда сижу так близко и мы говорим о разводах

на деревянных стенах,

скажи,

я напоминаю об утерянном в этом городе чистом?

Ощущается в моих волосах электричество дождливых полей?

Я же прямиком оттуда, из пропитанной Волгой кладбищенской земли, 

в которой лежит единственный знаменитый поэт из Питера

и множество неизвестных погибших…

Скажи, во мне это видится?

За платьем и столичными духáми

различается вереница из дýхов,

руководящих моими стихами и добротой?

Когда ты показываешь макет старой Москвы, 

а потом ведешь по тем же улочкам, 

но постаревшим на сорок лет,

и замечаешь мою робость (но ничего не говоришь),

когда роняешь заколку, снятую с моих волос,

пока я роняю слова,

ты хоть что-то из этого вспомнишь? 

Вспомнишь хоть раз?

Мой белокаменный сад и белопенный ручей

(их я ношу повсюду в чреве мыслей)

остались так далеко, что в кишащей природой России,

я каждый день лишь движусь от одной 

станции метро к другой,

но это не я.

В самый первый раз, помнишь, я сказала, что мы созданы для другого?

Мои руки должны собирать ягоды, а не бумажки по столу,

я не хочу и не должна смотреть сегодня с девяти утра в монитор,

чтобы вымотанной прийти домой.

Разве этого хотела прабабушка 

с тонкими старомодными бровями,

сидящая на толстой ветке какого-то дерева,

курящая вечную сигарету, из-за чего пожелтела фотография,

она хотела видеть меня без детей в мои двадцать?

Без корней в мои двадцать?

Как у дикого растения, мои корни ветвятся и растут внутрь,

потому что им нет простора в круговой поруке стекла.

Скажи, это видно?

Скажи мне, милый,

я пахну деревьями, гнущимися под тяжелыми стрижами, 

которым нельзя садиться,

иначе они остановятся навсегда?

Скажи, когда все уже давно прошло и мне не спится под небом,

затянутым не тканью из звезд, скажи, я пахну родными гнездами грез?

Мой запах заменили бензин и нефть, грязная вода Москвы-реки, выхлопной дым и машинное масло?

Мой голос похож на звон металла монет или все еще на шелест ромашек?

Мой милый, 

треугольники на московской высотке напоминают настоящую бабочку, 

а не ту бабочку-галстук, 

которая душит важных людей на мероприятиях, которые ты посещаешь.

Важных людей не проведешь, и меня не проведешь тоже, 

ты пахнешь дикостью, как и я.

Как человек, который пахнет, как человек и никто больше.

Человеческое дитя, брошенное родителями и не подобранное волками,

вечно все портящее, с ножом, царапающим свое имя на коре мозга,

отвечающей за воспоминания, как на коре злопамятного дерева.

Скажи, если бы мы встретились несколько веков назад, 

на бескрайнем поле вместо постели, 

под чистым небом,

скажи, ты бы видел, что мы и есть сам свет?

Что мы и есть сама Вселенная и сам Бог, в которых ты не веришь?

Скажи, каким деревом я бы пахла?

Или запах все же выветрился без следа?

ПАРАДОКС МОЕГО СЧАСТЛИВО-ПЕЧАЛЬНОГО

Обычно веселые стихи не пишутся, 

я расцветаю печалью на их страницах, 

но когда мне видится он в своей быстрости, 

в изогнутом носе и странной улыбке, 

из-за которых все знакомые спрашивают: «Что я нашла в нем?»,

мне все же пишется. 

Например, о счастье в весне, 

и как гладко-приятно бьется ручей об очертания тела; 

как я кофеином укорачиваю теломеры, но все же жить без него не могу, 

и как сладко чернилам спится на очине перьев, 

если об этом подумать. 

Еще пишется о жутко-печальном, 

но с тонким нектаром надежды, 

который садится на жестокость мира, 

как белейший пушок от котят, 

что липнет к моей черной одежде, 

и я никак не могу от него отряхнуться;

Пишется о простейшей нежности, 

набоковской нежности в пенке у моря, 

я ее вспоминаю, глядя на кофе и думаю: 

«Вот бы видеть в этом красоту с тобой!». 

Моя наивность не знает границ, 

ведь он смотрит кино только про извращенцев, 

а я рядом невинно болтаю ногой 

и ищу в этих фильмах смысл.

Моя печаль никуда не уходит, 

но из нежно-голубого 

ее ветром заносит в какой-то персиковый оттенок; 

как в закатах плещется небо, 

играючи и рассерженно,

я отмахиваюсь от стрекоз своих чувств, 

но у меня ничего не выходит: черным по белому, 

прямо на лбу написано, 

что я никуда от него не уйду,

даже если меня попросит. 

Обычно веселые стихи не пишутся, 

но его мальчишеская доброта к воробью, 

которого сам, только что, из рогатки, 

прищурив глаз, пытался убить, 

а потом сжалился – 

и меня подчиняет. 

От одного присутствия в комнате его 

хочется писать счастливые стихи, 

но из моего воробьиного очина 

все равно 

выходят только печальные.

ИНСОМНИЯ

 

С добрым утром, Земля,

разве такое говорят, когда я

и не спала вовсе?

Всю ночь я провела в нежности

ускользающих снов и скользящих

по коже простыней. 

Мне холодно и жарко,

мне видно все часы,

которые я пролетела над каждой

складкой простыней,

складывая ответы без вопросов в стопочку к загадкам,

которые не смогла разгадать.

Полупрозрачная ночь, ситцевая ночь

вздымается дышащей занавеской

на моей грудной клетке

и опускается, сопя, на человечество.

С добрым утром, Земля, хотя ты еще спишь;

я, твое полудикое дитя, проснусь чуть пораньше,

чтобы беспокойными руками ощупать все острые углы

предстоящего дня. 

Этой ночью так хорошо чувствовала,

как секундная стрелка стирает еще одну минуту,

что я потеряла счет времени. 

В воображении разглядела башенные часы,

глядя на них, тщетно считала секунды,

будто если прекращу, все распадется на больший хаос,

чем есть теперь.

Сегодня от меня, обернутая шелком Земля,

твоего человека, так пахло

смертностью, 

что я не могла уснуть,

пьяным лунатиком гуляя 

на стрелках башенных часов;

балансировала на кончиках снов,

на цыпочках бесконечности.

Благосклонная Земля, 

доброе утро (я не спала),

добрый день (я не жила),

добрый вечер (уложишь меня обратно в постель?)

Об авторе: Алена Анохина – поэтесса, прозаик. Родилась в городе Сызрань, живет и работает в Москве. Учится на международно-правовом институте МГЮА им. Кутафина. Находилась на литературном сопровождении поэтессы и писательницы Елены Зейферт. Дебютное стихотворение вошло в шорт-лист Международного экспресс-конкурса «А вы могли бы?». Публикуется впервые.

Александр Марков. Другой в соавторской поэзии: прозрачная шаманская доска. Статья

Другой для поэта — не то же самое, что другой для прозаика. Другой в прозе имеет свой характер, который может быть могучим и могущественным. Тогда как в поэзии другой — это всегда кто-то, кто не меньше тебя проникает в другие области высказывания и вдохновения. Маршрут другого может совершенно не совпадать с твоим, но проницательность, а вовсе не характер, отмечают этого другого. 

В старой поэзии, да и недавней поэзии, этот другой просто очерчивал границы произведения. В классическое время это были жанровые границы: адресат или герой определял жанровый профиль произведения. В недавнее время это были общие границы формы: здесь поэтическая речь, а дальше, например, начинается обсуждение стихотворения читателями, которое уже не поэтическая речь. Другой, который как бы слушает сказанное тобой, определяет, что речь для кого-то звучит, и позволяет состояться форме. 

Но в последнее время другой начинает обретать плоть и кровь. Не утрачивая своего свойства проходить теми же сокровенными маршрутами, которыми проходил ты, он становится одним из авторов. Но это не соавторство в привычном нам виде, как сотрудничество по определенным правилам. Скорее, это некоторое замещающее авторство, что на время другой становится исполняющим обязанности тебя, и хорошо, в чем-то тебе на зависть, выполняет свои обязанности — а потом ты возвращаешься. 

Здесь современная поэзия продолжает традицию соавторства в философии, как континентальной (Делез и Гваттари), так и аналитической (Гудмен и Куайн, их программная статья Steps toward a constructive nominalism, 1947). Эти философы в соавторстве создают оригинальные идеи, но не ссылаются на другие опыты продуктивного соавторства, вообще, не имеют в виду другие соавторства как методологически продуктивные для себя. Это поэтому не столько соавторство в строгом смысле, сколько некоторое почти спортивное взаимодействие с другим, который всегда немного опережает тебя. 

Соавторство в философии обычно направлено на критику автоматизации, например, автоматизации приемов психоанализа, которую критиковали Делез и Гваттари, или как Гудмен и Куайн критиковали расхожий платонизм и его устоявшиеся связки понятий. Соавторы всегда хорошо могут показать, где какие-то сочетания понятий начинают работать как бы автоматически, внушая определенные представления о власти. Соавторы видят, где возникла эта порочная связка понятий, и где можно вместе указать, как именно эту связку разрушить, показав самостоятельность каждого понятия. 

Недавно в сети появилась работа «Ареалы», совместное письмо трех поэтесс: Инны Краснопер, Анны Родионовой и Дарьи Фоменко. (https://areas.work/) Это лист, как бы школьная доска, где каждой поэтессе отдан свой оттенок серого цвета. Сами поэтессы говорят в автокомментарии об исследовании субъективности и одновременно почти шаманском путешествии подручными средствами — белая доска оказывается и верхним, и нижним миром. Дело здесь не в проницаемости информационного мира — без соавторства такое шаманское путешествие было бы бурей в стакане воды, беспочвенной мечтой при взгляде на белый лист бумаги или экран. А соавторство превратило ступор перед экраном в создание убедительной поэзии. 

Это произведение делится для меня на три слоя. Первый слой — слова-руководства, вроде «совокупность», «протяженность», «отражение». Эти слова направляют движение взгляда, как курсор, так что мы потом считываем и другие высказывания, как уже живые, ожившие, находящиеся в становлении. 

Следующий слой — это феноменология, описание того, как ведут себя знаки на доске, «знаки / блуждающие / по поверхности / плавучей капсулы». Знаки выступают из плоскости доски, и есть они могут блуждать выше плавания, то они реалистичны, они уже затрагивают нас. «Ареалы обняли линогравюры / на волокно» — это про то, как простое деление доски на сегменты становится тревожащим как волокно, и ткет ткань нашего тела как лен. 

Наконец, последний слой определен глаголами в неопределенной форме, вроде «фиксировать», «давать», «делать». Поэтессы раскрыли и глагольность, и существительность неопределенной формы. Эти слова сложились в сюжет, очень решительный. Вроде бы, речь о статической фиксации, об известном деле, о простой вовлеченности в творчество — но вместе на доске, в умственном путешествии, эти глаголы вдруг становятся динамичными как никогда. Фиксировать теперь — это ставить камеру наблюдения особым образом, так что действие оказывается и по ту сторону доски, но и в нашем мире. 

Игорь Булатовский начал в открытом доступе публиковать пере-переводы: перевод переводов Целана из Мандельштама. Легко заметить, что это не перевод перевода, как эксперимент (такое уже бывало), а именно соавторство с Мандельштамом и Целаном. Здесь тоже произведение пишут трое, и поэтика Мандельштама освобождается от жанрового этикета, от мифологии, от некоторого психологизма своей эпохи и становится частью той самой шаманской доски, уже совсем прозрачной и преображенной. 

Приведем только один пример: 

В Петрополе прозрачном мы умрем,

Где властвует над нами Прозерпина.

Мы в каждом вздохе смертный воздух пьем,

И каждый час нам смертная година.

Богиня моря, грозная Афина,

Сними могучий каменный шелом.

В Петрополе прозрачном мы умрем, —

Здесь царствуешь не ты, а Прозерпина.

Petropolis, diaphan: hier gehen wir zugrunde,

hier herrscht sie über uns: Proserpina. 

Sooft die Uhr schlägt, schlägt die Todesstunde, 

wir trinken Tod aus jedem Lufthauch da.

Den Helm, den steinernen, jetzt losgebunden, 

Athene, meerisch, mächtig, schreckensnah! 

Petropolis, diaphan: hier gehen wir zugrunde, 

nicht du regierst — hier herrscht Proserpina.

Где пленка диафании прочней,

Чем наша жизнь, чем наша смерть прозрачней,

Где новый час прошедшего черней

И новый вздох исшедшего табáчней,

Страшна декалькомания теней,

А финский берег все милей и дáчней,

И пленка диафании прозрачней,

Чем наша жизнь, чем наша смерть прочней.

Мифология античности, определявшая статуарные и потому несколько индивидуалистические представления о жизни и смерти, исчезает. Появляются при этом призраки античной и средневековой философии: диафания, прозрачность, объясняла в средневековой философии, каким образом наш глаз, в его ограниченности, может видеть и отдаленные предметы, почему со светом не возникает того же зашумления, как со звуком на отдалении эха. Декалькомания, прорисовка теней, напоминает и «элизиум теней», но еще больше проблему образа в платонизме, но также и реальные испытания — декалькомания требует разогрева материала для получения оттиска. 

Здесь также можно выделить три слоя соавторства. Первый слой — сравнения, сравнительные степени, заменившие мандельштамовские навязчивые до безумия повторения. Эти сравнения направляют внимание к тому, что эта шаманская доска уже утвердилась, — как табачный мертвящий дым, или как прозрачность, в которой видны уже умершие. Но этот слой сам по себе создал бы только макабрические гравюры. Поэтому включается второй слой, феноменология знаков, где что-то становится новым, что-то милым, что-то прочным, получает свою устойчивую характеристику. Наше зрение тогда живет сразу в нескольких мирах; общается и с живыми, и умершими. 

Где Мандельштам вздрагивает, видя, что Петрополь достался сразу многим богам и многим телам судеб, там Целан говорит о смерти, уже приготовившей могилы, так что и Афина выглядит надгробным памятником. Булатовский просто пускает нас внутрь склепа, которым и оказывается весь город, и город застывает на миг между берегами, чтобы и мы почувствовали берег, которым является вся наша земная жизнь. 

Наконец, третий слой — повторения и внутренние рифмы, нарочитые, как «прошедшего / исшедшего», которые вне соавторства были бы банальными. Но в соавторстве они и создают то самое переключение действия — произошедшее в ином мире, оно произошло и в нашем. Что-то стало необратимым; но не только смерть, но и жизнь заставила нас вздрогнуть и стать другими. Так соавторство и оказывается преображением поэзии: другой уже создает не только форму, но и прозрачный свет поэзии, преодолевшей всякий ступор перед экраном.  

Об авторе: Александр Марков – профессор РГГУ, философ, искусствовед, литературный критик. Родился в Москве. В школьные годы увлекался математикой, философией, литературным творчеством, выступал как книжный обозреватель и критик. В 1994—1999 году учился в МГУ имени М. В. Ломоносова на филологическом факультете, диплом посвящен истории техник перевода. Также имеет искусствоведческое образование, магистратура по теории и истории искусства. 18 ноября 2002 года защитил в МГУ кандидатскую диссертацию «Проблема судьбы творца у позднего Хайдеггера» (научный руководитель А. Л. Доброхотов; официальные оппоненты В. Л. Махлин и В. Ю. Файбышенко). Преподавал в МГУ имени М. В. Ломоносова, МИСиС, МАТИ-РГТУ имени К. Э. Циолковского, РМАТ, РАНХиГС. Работал редактором и переводчиком по договору ГПХ в издательствах «Новое литературное обозрение», «Издательство ГУ ВШЭ», АСТ, РИПОЛ-Классик. С 2011 года преподает в РГГУ. Профессор кафедры кино и современного искусства. Наибольшее влияние оказали научные командировки в Афины (2001), Оксфорд]] (2013) и Париж (2014), где и обозначились основные темы исследований. Своими российскими учителями считает В. В. Бибихина и О. А. Седакову. 30 октября 2014 года защитил в РГГУ докторскую диссертацию «Воображаемое и границы художественности в европейской литературе» (научный консультант В. А. Колотаев; официальные оппоненты Т. Д. Венедиктова, Г. Ч. Гусейнов и Н. В. Семенова). Читал курсы и гостевые лекции в Колумбийском университете, Городском университете Нью-Йорка, Университете Пумпеу Фабра, Университете Турку, Бохумском университете, Университете Лозанны, Национальном университете Узбекистана и других университетах. Также читал популярные лекции в Парке «Зарядье» (Москва), проекте «Эшколот» и на других площадках Москвы, Санкт-Петербурга, Перми, Екатеринбурга, Красноярска, Ростова-на-Дону, Нижнего Новгорода, Владимира и других городов. Работал редактором интернет-изданий, наставником проектных работ школьников в молодежной программе Пушкинский. Youth ГМИИ имени А. С. Пушкина, в Гимназии имени Е. М. Примакова, в Образовательном центре «Сириус».

Александр Чанцев. Нарциссы и собаки. Рассказ

Светильники консерватории святы. Это купола церквей, прилетевших к нам из космоса. Сияние, обрушившееся вниз, разумеется.

Я выкинул святой балкон. Святой балкон, святой балкон, где он? И люди с лицами травы – немы.

Снилось, что завели собак. Аж трех дворняжек. Так желания из детства, через годы, прорастает, да, не уходит никуда, уходишь ты. Одна, отставшая было на прогулке и решившая, что потерялась или бросили, неслась домой так, что чуть не сшибла меня. Не имеешь дома – дай дом другим.

Человечество и слизняк.

Противники войны на поверку оказываются самыми агрессивными.

Аскорбиновые звезды.

Собаки радуются снегу, как дети, снеговиков делают, шерсть, как ковры, в снегу выбивают, им и греются. 

Кремлевские звезды тоже из снега сделаны, с добавлением той крови, что не замерзает, не тает, а только летит.

«История твоей жизни» Теда Чана. Прилетают зеркала от инопланетян, те в них проецируют себя людям, они общаются. Люди бросаются в этот вопрос – расшифровывают и учат их язык (интересный, мне напомнило – густую арабскую вязь или сложный иероглиф, когда все смыслы в один рисунок вписываются), таят от них человеческие технологии, хотят изо всех сил узнать намерения инопланетян. А те – ничем не интересуются и в какой-то день внезапно улетают. Хорошая метафора для того, что все может идти по каким-то другим совсем законам. Или вообще без законов. Просто или сложно, но вот так.

Обделенная ли любовью (при отчиме), мама отгоняла всех. От бабушки – родственников, подруг ее, мужа и сына терпеть не могла. От меня – женщин. Что это, что это? То, что я не хочу знать. Не хотел.

«Поляк» Кутзее – это «Любовь» Ханеке.

Виктор Тростников в «Трактате о любви» с его проповедью против диктата родового духа, склоняющего людей к размножению и прикрывающего это влюбленностью, – это Вейнингер. Но интереснее, он предлагает выйти из этой – «почтового вагона, из которого что-то сгружают на станции» – порочной бесконечности, почти как буддисты из кармического беличьего колеса. Бесконечную череду рождений – с неясной целью – закончить рождением истинного духовного человека (кончится род на земле – начнется на Небе). «Он получит новое имя, а тот, кто его родил, исчезнет из мира. Тут уже нет никакой дурной бесконечности, тут возник смысл и цель».

Мама, после зубного: «Я заслужила мороженое! Так настрадалась! И с весны не ела!» (Мороженое я не разрешаю как слишком жирное, при ишемии и тромбозе-то.)

И полчаса после благодарности – вожу по врачам, на машине и за/под руку – не прошло, а старую обиду вспомнила, «я обиделась». Благодарность благодарностью, а обида по расписанию навсегда.

Фраза «я обиделась» – детская, если бы не были эти обиды – с детства и до конца, всегда.

Люди состоят из осколков других людей.

Алко-крест.

Кричать от ужаса. Да нет сил. Жизнь.

Раньше любовь любовью, а денежки врозь. Сейчас – блоги врозь.

Все эти обиды, претензии и, главное, перманентный стеб уехавших в адрес нашей страны очень напоминает после развода – и разошлись, и забыл(а), так нет, сидит и гадостями поливает. Оставив, оставьте, нет?

После хорошего текста, как и после хорошего секса, каждая тварь грустна. Тварь во мне, ну, та, что после Бога только что.

Перечитывая классику, мы, по сути, и переписываем свои прежние ощущения от нее. Каждый раз новым почерком. От детского неловкого крупного до такого же старческого. 

Книга – это закладка в книге вечности. Загнутая-притянутая к себе, выю на миг склонившая страница-смерть. Защита кавычек посреди мерно волнящегося небытия, с двух сторон сдавившего, как в метро в час пик.

Смотришь на бесконечные эти посты от либеральной нашей общественности – этот оказался не тем, тот печатался не в том журнале, этого я забанила, этс., этс. – и как-то легко понимаешь довлатовское про а кто же написал все эти миллионы доносов.

И Сен-Мартен о том, что жизнь не жива без смерти, нельзя не ждать ее, любить. Как Тростников.

Чоран же во многом обязан изящному скептицизму и одиночеству Сен-Мартена. Красиво было бы, найди атеист Чоран утешение в мистике, как последний. Они же все – последние. Но он только ходил рядом, любил всяких мистиков, не равнодушен был к (той же святой юродке Симоне). Это – заигрывание на расстоянии, похихикать, коснуться ладошкой.

Я размножаюсь книгами.

Юля Р. позвала разбирать библиотеку своего умершего дяди, писателя, 81 год. Брать, что хочу. Три стопки отобрал, лучшее беря и сокращая(сь). Шестов, Хайдеггер, Лосева отдельные тома, по суфиям. Хорошая библиотека, с интересом и вниманием подобранная. Книги с пометками, выписками, закладками. 

Я давно думал, мою таджики будут, матерясь, на помойку выносить. Так же – неплохо.

Все книги – чужие. Все книги – наши. (А мы – нет.)

Белокожая девица нам укажет отчий дом.

В Сапсане. Как же красивы дачи окрест! Они – интереснее книги. Слежу за Покровкой. Да, идея съездить бы зимой на дачу прекрасна. Да, снегом участки завалены. Проехали и – звонит мама, передал ли привет даче?

Всякое произведение по образцу разбитых Моисеем скрижалей завета фрагментарно (Адорно, «Священный фрагмент»). К вопросу о фрагментарности, она – изначальнее цельности.

В съемной квартире. Типа душ и висит, и снимается-отвинчивается. Да, круто, но по сути – и сломается, и бестолково. Раньше обычное и прочнее (не вставляется-откручивается пластик, а просто в металлический держатель), и удобнее было. Как сейчас давно уже служащую поколениям(и) вещь заменили не только на меняемую через пару сезонов, но и эти вечные обновления. Только привык, настроил дизайн под себя – как новое. Долговечность, прочность заменены сиюминутным хайпом (доступно обновление, вышла новая iOS!) опоры – выбиты из-под ног. Шекспир не выпускал каждый месяц по новой версии «Гамлета».

У мамы по 3 раза в день скачет давление/таблетка. Не может уже постричь ногти из-за головы. И – смотрит передачку о собачках, какие милые, как ребенок, восхищается собачками. Даже не детское, старческий инфантилизм, а – так побила жизнь раньше / бьет каждый день здоровье сейчас.

Мысль, как заноза в мозгу, ее надо извлечь.

По дороге в Старую Ладогу. Слева Нева и замки на ней, справа деревенские дома или дачные, разрушенные и новострой рядом. Что было дерево и изразцы, то стало – бетон и стекло. В прахе расцветут семена.

Вопросы без ответов, язык бытия. Единственный возможный ответ – молчание, вопрос – вслушивание.

Приснилось. На каком-то светском рауте. Общаюсь, больше хожу. Стол с дегустацией хамона. Черт с вами, попробую. Взяв сет из 10 видов, смотрю на ноги и – от антигололедной соли мои ботинки разъело. Черные ажурные опорки, как тень крыльев летучей мыши. Метафора слишком прямолинейна, но претензии к птицам сна.

К цикличности истории и ее прогрессу. Раньше подписывались, приложив палец, теперь разблокируют телефон, ноутбук и центр запомненных паролей.

У нас спокойный, почти приличный двор. Но есть и:

Кто-то через пару подъездов, на верхних этажах играет на трубе. Раньше – по выходным, сейчас и в другое время. Что-то очень простое, вообще гаммы, несколько нот. Летом, в выходные, это было как зорька умершего пионера. Это настолько кинематографично – Михалков или даже Муратова – пустой город, потерянный герой, двор, волны тополиного пуха, все подобное – что даже не верится. Но он играет. Кстати, вначале думал, что мальчик разучивает к музыкальной школе. Но с тех пор он точно вырос.

А еще один ребенок все время качается на качелях. Тоже не ребенок, скорее, почти подросток. Всегда. В любую погоду. Даже – почему не зовут домой родители? – довольно поздно. Тихо, просто качается. Беспрестанно. И, если говорить о его возрасте, то непонятно. А – скрыт за деревьями, б – у него его нет, возраста. Только силуэт. Сдуло. Не было. Убежал.

Те рифмы, которых бы избежало искусство, но не брезгует и практикует с довольством жизнь.

А я, ходя в один дом, видел на балконе мужичка. Тот стоял всегда с радио, слушал его. Что-то попсовое, обиходное, что на радио бывает. Мы смеялись над ним. Теперь же – выходя курить на балкон, часто слушаю на телефоне музыку. Если то, что мы презирали и чем не стали в итоге? И где он, этот итог?

Прочел у одного либерала духа, тот считает, «что Россия перестала жить своей естественной жизнью с 2001 года». Да и в Эдеме еще что-то пошло не так.

Читаю объявления в сообществе аренды квартир:

«Ищу однокомнатную квартиру, студию, до 45 т. рублей, если это еще возможно))

Район не важен, важно, чтобы до метро пешком не более 10-15 минут.

Мне 25 лет, работаю в финансовой сфере.

Не замужем, детей нет, животных нет, не курю, тусовок не устраиваю. Жить планирую одна».

Понятно, что это соответствие требованиям. И даже, что не все тут правда. Но как же это скучно все-таки, так же мало похоже на жизнь, как все эти квартиры – «не бабушкин ремонт, минимум мебели, белые стены» – на настоящий дом.

Радио-музыка – как та жвачка, что взял по глупости, садясь в такси, не выкинуть, неудобно, и мусолишь, давно вкус не дает, вкус поглощает, голод родит.

Есть слово ресентимент. Если любовь-смерть. А есть любовь-ненависть? Когда вот самый близкий человек, мать, тебя вроде бы любит, а каждым словом принижает, унижает, ранит. Или это и не любовь давно? Или она, но в ней много зависти (не крутая карьера у нее, не зарабатывает), ревности (к женщинам), еще зависти (ревности к популярности), непонимания тебя? Не знаю, все, ничего, сразу, уже нет, да, нет, так и – очень не так. Или это просто любовь, в чистом виде в природе не водится.

Сходил тут на презентацию. Сама по себе еще терпима, стадия же вопросов убила наповал. Человек (не дите, не хипстер, средних лет) задает вопрос – если Горького за попытку суицида хотели предать церковному суду, то зачем его лечили после самострела, оставили бы помирать. Искренне недоумевает, хочет знать ответ! И вот что-то пишешь, ждешь common knowledge хотя бы от людей, а там – пустыня растет (Горичева). Потом же выступает эксперт, критик. Он начинает и несет бред, раз, два, три выступает, доходит до процентов русской крови у Александра Второго (презентуемое абсолютно не об этом, никак)… Почему люди – хотя есть уже и это, центнерные девы в леггинсах – не вылезают красоваться своим уродливым телом, не кажут его всем, а умом, не менее убогим, чужое время жрут, 3, 5, 10 минут, мозг заражают и убивают? Не ходил как-то пару лет ни на какие сборища нечестивых, костерки амбиций, слепое самоупоение, дорвавшееся до микрофона одиночество, жалко, но невозможно же, – и не ходить и надо. 

Был интересный кошмар сегодня. Возвращаюсь откуда-то (тоже интересно, откуда, но сон этого не сохранил вовсе) и – по всему центру города, как в Крокусе. Стреляют, прятаться, бойни на улицах. Дико страшно и очень долго. Но вот как-то вырвался, еду куда-то за город, домой, видимо, и – тут спокойнее немного. Но интереснее другое, что абсолютно не узнать, другой мир, в частности, какой-то киберпанк с элементами стимпанка: другая архитектура (дома на ножках и в воздухе, примерно как небоскребы в Дубае-Шанхае, но гораздо круче), при этом солнечные лужайки, особнячки, как в Кенсингтоне, улицы, как в американской сабербии, люди ездят на каретах, но кареты без лошадей и даже колес, а на мощных моторах, типа воздушной подушки/маглева. Такие ландо на двигателях Мерседеса. И я, например, знаю, что да, такие кареты – это последняя мода и шик.

И это вот самое интересное, что это не логика сна, когда все по своей логике, работающей только внутри, не вытащить наружу, задохнется, как рыбка на берегу, а, наоборот, совершенно логично, исходя из обычной логики, рационально и композиционно последовательно весь сон протекал. Подумал, что просто готовый роман, очень хотелось запомнить, но потом удалось заснуть, и все практически забыл.

Масляный, топленый цвет заката на раннеапрельской даче. Не вино, а после него, не духи, а на следующий день, истончение. Пение птиц переходит в него и затихает. Точка тишины преломляет этот свет.

Не обращать внимание на мамино «не надо! Зачем? Не хочу! Ты все неправильно делаешь!» и прочее, что, конечно, от инвалидность+заточение=депрессия. И делать. И не нервничать. И последнее, разумеется, не получается.

После каждого разговора надо буквально отдышаться, поймать воздух, накидать его чуть под ноги, чтобы устоять, не провалиться и не утонуть в пустоте. На фундаменте из воздуха балансировать давно я могу. Легкими к небу расту, капилляры хватаются за каждый глоток, горсти щепок. Боли теплый цветок. Руки греть и сидеть. А с неба поток. Angelus Novus, мы идем за тобой. Из одежды лишь кожа, она – ветошь мха. Королевская ветошь утра – в клочья сгорит на закате дня. Ты можешь поднять руку и разрезать ей воздух. Но не прекратить – ветер будет всегда. Он – еда. Кляпа речь, сиречь – ответь. Ветру ответь. Воздух отрежь. Тени рисуют нас на земле, контуры трупов играют в классики. Лет-перелет. Небо в дырках от слез свистит, как пробитая шина. Как в стриптизе, ты можешь только смотреть.

В «Сатанинской трилогии» Рамю удалось, кажется, то, что не удалось Гоголю в «Мертвых душах» – изобразить ад, чистилище и рай? 

У Гоголя Чичиков ищет души, тут с душами тоже неладно – теряют самых близких и самих себя в ситуации краха души («Царствование злого духа»), в ситуации смертного вызова («Смерть повсюду») и в раю, где ищут близких и собственные воспоминания («Небесная твердь»). Такой не soul kitchen, а soul lost and found. Если рассматривать на уровне банальном (на том самом, где Гоголю не удалось изобразить триаду из-за отсутствия в православии чистилища, а с изображение рая никто не мог справиться начиная с Данте), то можно констатировать, что с сопротивлением материала Гоголь сталкивается из-за расползающейся, как дорога в распутицу, бегущей упорядоченности и схематичности русской хтони, Рамю же – из-за, наоборот, крайне регламентированной (деревенские нравы и обыкновения первой части), унылой даже в своей идеальности швейцарской буколики. Убитые дороги. Гоголь спасается сугубой конкретизацией (выписанные детально, до пор на носу Ноздрева, характеры), Рамю – крайней абстракцией (если черт, то мефистофелеобразный, если рай, то почти федоровское «общее дело» без смерти). Фантазируя же еще дальше, можно предположить, что Гоголь шел бы той же дорогой, что и Рамю: наиболее конкретный, живой и характерный «Ад», дискретное «Чистилище» (Рамю, как писал он и о нем, использовал там монтажный, рваный метод, свойственный кинематографу) и абстрактный «Рай». Из них удался у обоих только «Ад»? Рай никто не видал, а ад – вот он, здесь, наблюдаем ежедневно? 

И, не просто будучи в аду Земли, но и не сподобившись, не стяжав, не причастившись абсолютно иной логики, другого начала Рая, невозможно совершенно и его живописать. Более того, «если Бога нет, все позволено» – если рай есть, значит, ада уже присно нет. 

Разорванные между хорошо знакомым и picturesque адом нашей жизни и мечтой и научением о рае, Рамю весьма уместно реализует рваный монтажный метод, а Гоголь, ломая длинные виевские ногти, разрывает и сжигает лишние тома «Мертвых душ».

Идет корги, ей платочек повязали.

В разных землях растения помнят тебя.

Жизнь провалил. А больше попыток не будет. Это не тест в интернете, который можно проходить несколько раз, пока не нужное количество баллов. Будет только гниение дальше. И ничто потом. Ничто после ничто тебя, это еще хуже, ужасно, гадко, мерзко. Как раздавленный слизняк. Наступил на него. На себя. Так и сгинул.

Резко сдавшая после смерти бабушки и от болезни (и болезнь от смерти), постаревшая, потолстевшая, еле ходящая, иногда, несмотря на острейший ум, немного бестолковая в новых реалиях даже – такой я люблю маму еще больше. И больше, наверное, чем блестящей преподавательницей, любимицу студентов, много работавшей. Любовь возгоняется на жалости. Ее становится не меньше, а больше к концу. И она рыдает одинаково в жизни и смерти. Кричит в пустоте. Потому что не может быть одна. И может быть одна. Она одна та, кто никогда не уйдет.

К величайшим моим достижением можно отнести одно – уговорить пойти к врачу, потом пить прописанные лекарства.

Читал в «Убивающей луне» Несбе про ампутацию глазного яблока из трупа, поедания глаза маниаком, прокалывание его шприцом и – хотя болел до, веко будто после месячного запоя, в течение которого меня регулярно били сапогом по лицу – офтальмолог говорит про укол в веко или, следующая мера, коли не поможет, надрез века. Изнутри его (логично).

На апрельской яблоне прошлогодние яблоки и первые побеги неотличимы – кирпично-красные, скукоженные. Как морщины младенца и старца. В клещах симметрии. 

Виражи птиц – нож маслом небо режет.

Снег в мае на даче. Ира извещает из Ленинграда: у нас летают отдельные крупные снежинки, медленные, заторможенные и в некотором замешательстве, бьются в стекло машины, как валькирии на пенсии.

Кому-то стало плохо, человек упал во дворе, идя из магазина, держали с прохожими его голову. И эта картина – умирающий человек и оброненный им батон белого хлеба в пакетике с прищепочкой, а прохожие дают советы, мол, тяжело же держать его голову, подложите что, да хоть вот булку, причем советы не со зла, а от беспомощности или бестолковости. И этот хлеб на мокрой земле почему-то кажется самым трогательным, жалким, высасывающим.

Попросили для одного проекта снять мою домашнюю библиотеку. Снял – стопки книг в несколько рядом, от пола до потолка, на шкафах, в общем, «хребты безумия» (Лавкрафт-Балла). Реакция: Господи. Да это ох…но, прости мой французский!

//-й импорт, суть – челноки, как в 90-е.

Ребенком(у) мне покупали сладости, вкусности, фрукты (я, правда, ничего не ел), сейчас я маме. У зеленщицы первой краснодарской клубники – ой, это мне? Все мне? Как здорово, спасибо!

Две диверсии на даче за полторы апрельские недели, что не был. На крыльце свили гнездо птицы. Ладно бы, просто гнездо, так натаскали кучу листьев, мха, веток, весь пол и перила в них. В моей пепельнице там скорлупа. Да и само гнездо уронили-упало – на полу. Как раньше воровали синицы окурки, особенно с золотым ободком. Не дает покоя и дорожка из плит. Раньше подкапывали кроты. Сейчас вытащили – а он мне даже нравился, такой ваби-саби флер – весь мох из межплитных пазух. Этак в следующий заход птицы с кротами объединятся и вообще плиты сообща утащат.

На участке нашел из антропогенного – мяч (соседний ребенок), бумажную коробку из-под эклеров (тот же ураган, что гнездо опрокинул?) и пакет с одним соленым огурцом у забора (празднование Первомая и 9 мая проходило на просеке бодро, я спокоен). Загадочнее же при прополке лилий и лилейников – 10 рублей. Ведь сажал их, полол сто раз, обсыпал песком, удобрениями, средствами от красных жуков и пегих полевок. Откуда? Обол на выходе на поверхность жизни?

Прополол аллею лилий и ирисовую аллею. В детстве была тетрадка, типа дневника, куда мама и бабушка ставили оценки за мою работу на участке. Бабушка, поставь мне пять! А бабушка в земле, которая сама – оценка безоценочности. 

Говорим с Ирой, как утомляют голоса людей, в транспорте ли, офисе. Да один раз в метро проехался и – за недолго остановок вымотали. Такая чушь, столько пафоса, каких-то дурных эмоций, а если и о чем важном, так еще хуже фон идет. Ира сравнивает с джанк-едой, обильной, забивающей, подавляющей, вяжуще обволакивающей (стенки сосудов и бока тел). Скудной на полезное, а вредного, наоборот, много. Речь как брызги ругательной слюны с полупережеванным гамбургером.

Я сплю. Мама тоже лежит спокойно. Ее не мучает бессонница, боли в суставах и всякие мысли, страх за меня. Полет проходит в штатном режиме, пункт назначения – вечность. Где крошки с царского престола, где днесь плясали мы и вы.

Вера-виола.

Мы так страдаем из-за смерти матери, потому что ни у кого больше любви спрашивать не решаемся.

А была ли она вообще когда-нибудь? Суровые нравы в истории прежде, эгоистичные ныне. Век любви отсрочен, как рай. Или проскочили на каком-то повороте.

Бабушка совсем в старости стала похожа на подростка. Похудела, вместо завитых волос – дома подстриженные, прямые, не седые даже, а чуть пегие. Только руки артрит и выдавали. 

Петербург. Полнолуние за депо – трамваи поворачивают, как в «Брате» – луна садилась.

Выкинувши желтую, как стены дома, как старую сперму, луны-флаги-фонари.

На даче. Мама смогла ополоть два кустика своей любимой хосты. Я вымылся, есть вода и душ работает. И почитал чуть в тишине – в тишине в своей голове. Это ли не форточка счастья?

Прочел у Давилы в «Страсть это не состояние человека, а его цель»: страсть как старость. А ведь так даже лучше, дальше (ему бы понравилось).

Хорошая старость – это благословение. Слишком часто же она подобна вселению демонов в прежде, сейчас еще более дорогого такого дорогого человека.

Ходил к женщине тут, что ирисами торгует. Любовь ее – карликовые (и хосты). Купил разных и – бородатый сорт Имморталити, бессмертие. Цветет сейчас, в конце мая, и – зимой. В холода? Зимой.

Спал плохо. Я ничтожество. Маму так жалко.

Печальный запах урины в туалете в осеннем парке. Слет листьев-астронавтов. Ментоловый поцелуй вечности на бегу.

Крошки с солнечного пирога.

Об авторе: Александр Чанцев — литературный критик, литературовед-японовед, эссеист-культуролог, прозаик. Родился в Москве в 1978 году. Закончил Институт стран Азии и Африки МГУ, стажировался в буддийском университете Рюкоку (Киото, Япония). Кандидат филологических наук, автор первой отечественной монографии о Юкио Мисиме. Автор семи книг, более 300 публикаций в российской и зарубежной периодике. В настоящее время – постоянный автор журналов «Новый мир», «Дружба народов», «Знамя», «Перемены». Произведения переведены на английский, японский, сербский и другие языки. Лауреат международного Волошинского конкурса (2008), премии журнала «Новый мир» (2011), премии Андрея Белого (2020), обладатель специального приза Международной премии им. Фазиля Искандера (2019), лауреат премии журнала «Дружба народов» (2021). Работает в сфере российско-японской бизнес-дипломатии.