КОЛОДЕЦ НА КРАЮ ПУСТЫНИ
Ташкент.
Дом творчества.
Ночью холодно, орут жабы в пустом бассейне.
По забору писательского дома ходит длинная рябая кошка.
Эвкалипты, шурша, сбрасывали кору. Утром высвечивалось невероятное бирюзовое небо, и на его фоне – облезшие стены главного корпуса; рядом старый флигель, в котором когда-то бывали Ахматова, Алексей Толстой. Как-то нереально всё это. А с другой стороны, – Иоганн Кеплер был убеждён, что летать на Луну удобнее всего просто на демоне.
Фантаст Эдуард Маципуло поглядывал из холодного номера и снова в нём прятался, будто пугался утренней тишины. На террасе поэт Амандурды, тощий, с бородкой, в цветном халате, но в кирзовых сапогах, плотно загнанных в калоши, жевал табак. В столовой улыбался Азиз-ака – тоненький, стремительный, тоже в пестром цветном халате, подвязанном тонким пояском, и в невероятных башмаках с загнутыми вверх
носками. За окном дерево в плодах-шарах. На Лидин вопрос прозаик Пиримкул Кадыров медлительно ответил: «Бульданеж». И медлительно: «Такое растение». И ещё медлительнее: «Бесполезное».
В поселковом магазине пожилая женщина подзывает девочку: «Примерь шубку для моей дочки?» И спрашивает отца девочки: «Сколько ей лет?» Отец значительно сжимает толстые губы: «Второй класс». И зачем-то добавляет: «У меня один сын тракторист. И ещё один – пьяонист».
«Пьёт? Пьяница?»
Отец поправляется: «Пиянист».
Все знают друг друга. Все – из вечности. Пироги по субботам для них просто данность. Уильям Сароян был прав: родившийся в Гренландии всю жизнь будет рассказывать только о Гренландии. Даже на Марсе или на Венере, рассказывать он будет только о Гренландии.
Мой друг писатель Николай Гацунаев это подтверждал.
Родился в Хиве, вырос на Арале (сейчас уже исчезнувшем), вот о них всю жизнь и рассказывает. О родильном отделении, которое в Хиве помещалось в здании больницы, построенной ещё в конце девятнадцатого века по указанию Ислама Ходжи – визиря предпоследнего хивинского хана Исфандияра; и о Исламе Ходжи, который приходился указанному хану тестем, прекрасно владел русским языком, мечтал построить железную дорогу от Чарджоу до Хивы. С дорогой у него не получилось, но больница и сейчас работает. Вдоль фасада красиво поблескивает изразцовая надпись на арабском, английском и русском языках: «Больница имени цесаревича Алексея»
Тридцать третий год был особенно голодным для Хивы. Люди умирали от истощения, падали прямо на пыльных улицах. Однажды, рассказывал Гацунаев, в нашу дверь постучал страшно худой человек в халате и лохматой бараньей чугурме. Он предложил отцу купить украденный где-то примус. Отец пригласил его в дом, накормил, дал денег, а от примуса отказался. Ших (так звали нежданного гостя) поблагодарил и ушел, но на следующий день вернулся, и не один, а с женой – изможденной женщиной в просторном, невероятно изношенном
платье, в кавушах на босу ногу и огромном белом лачаке (тюрбане) на голове. Ших-бобо сказал моему отцу: «Тебе нужна помощница в доме. Пусть Якут (так звали его жену) живет у тебя. Она всё умеет: и готовить пищу, и за ребенком ухаживать.
И ушёл.
Оставил жену.
И все попытки отвести Якут в кишлак Шихлар, где жил её муж, кончились ничем, женщина упиралась, женщина твердила: муж убьет её, если вернется. Тогда мама, рассказывал Гацунаев, сводила Якут в баню, переодела, сожгла старое платье, и, скрепя сердце, поручила ей своего младенца. Не представляю, как они объяснялись: мама ни слова не знала по-узбекски, а Якут по-русски. Но Якут меня вынянчила, и первое слово,
которое я произнес в жизни, было соат (часы). На стене напротив моей кроватки висели ходики, и однажды, когда мама вернулась из школы, торжествующая Якут продемонстрировала ей мои лингвистические способности.
Последний раз я видел Якут-момо в сорок третьем году, рассказывал Гацунаев.
Физически она была ещё крепкая, но что-то произошло с головой. Якут никого не узнавала, часами сидела на солнцепеке, оживленно беседуя с несуществующими собеседникам. «Это она с джинами разговаривает, – пояснял нам Ших-бобо. – Не надо ей мешать». Такой Гацунаев её и запомнил. Сухонькая опрятная старушка сидит у глинобитного дома на неярком осеннем солнышке, и бормочет что-то ей одной понятное…
Колодец.
Синее, как глазурь, небо.
Гигантский чинар над садом – как взрыв.
Жабы в пустом бассейне развратно выворачивают зелёные лапы.
Со снежных гор срывался вдруг ветер. Как тысячи лет назад, несло древесным дымом, в поселке блеют бараны, над мясной лавкой болтается бычий пузырь, на табурете в дверях с мухобойкой в руках дремлет усатый продавец.
Вечность. Ничего, кроме вечности.
Азиз-ака каждый год издавал маленькую книжку хитрых узбекских стихов, что-то вроде басен и с удовольствием читал их даже на улицах. Вечером он водил нас с Лидой в глубину писательского сада – под гигантский чинар, щедро источающий накопленное за день тепло. В кирпичной печи, обмазанной глиной, замешанной на овечьей шерсти, желтели лепешки. Тут же на скамеечке сидел Арон Шаломаев – драматург, бухарский
еврей. Ему исполнилось семьдесят лет, недавно он был принят в Союз писателей СССР, и, сидя у тандыра, он неторопливо обдумывал новую пьесу.
«Вы, правда, занимаетесь точными науками?» – спрашивал Лиду поражённый её занятиями узбекский классик Пиримкул Кадыров.
«Да, – отвечала Лида. – Я – геофизик».
Пиримкул был ошеломлен. Узбекские женщины таких проблем никому не
создавали. Например, у Исфандияра жена оказалась совсем карманная, и звали её Гульчехры. Женщины на кухне готовили блюда, Гюльчехры подавала их нам на стол.
Допущена была к беседе только Лида, на правах гостьи. А может ещё и потому, что правда занималась точными науками. Тучная мама Исфандияра, приехавшая из Ферганы, сидела на кухне. «Она у меня следак, гэбэшница, – с гордостью сообщал Исфандияр. – Хорошие бабки заколачивает!»
Золотой чай – номер девяносто пятый.
Абдулла (с Памира): «Едем в горы… Там снежный Пяндж…»
Азиз-ака: «Там ледники… Немного басмачей… Снежные люди…»
Абдулла: «Зачем басмачи? (Оборачиваясь ко мне): Всегда мечтал с тобой
познакомиться. (Чудовищная азиатская вежливость; никогда раньше он обо мне попросту не слыхал). Обязательно поедем в горы. Ты большой писатель. Люди хотят слышать тебя. Там снежный Пяндж, горы…!
Азиз-ака: «Там кирпичный завод… С рабочими руками плохо…»
Абдулла (не обращая внимания на Азиза-аку): «Там зоопарк приезжал… На
машинах… Бегемот, крупный, как мама Исфандияра, открывал рот…»
Азиз-ака (запальчиво): «Потому ему и бросили в рот гранату, ничего другого под рукой не оказалось…(С печалью): Мир широк, если сапоги не тесны…»
Гацунаев рассказал и свою историю, чтобы плохо не подумали о его земляках. У него хороший друг есть, тоже писатель, живёт под Минском. Это далеко от Дурмени, там хорошие земли, занимается фермерством. Однажды в полдень на тракторе «Кировец» друг Гацунаева распахивал свекловичное поле. Работа однообразная, пыльная, рядом скоростное шоссе. Трактор рычит, машины рычат, все трясётся и дергается. Друг Гацунаева устал, остановил трактор. На глазах равнодушной ко всему
шоферни, неутомимо проносящейся мимо, пристроил на старом пне нехитрую закуску, выставил чекушечку. Рабочему человеку сто граммов не во вред. Культурно отведя локоть в сторону, фермер приготовился принять привычный вес, но в этот момент кто-то требовательно постучал его по плечу. «Иди ты!» – отмахнулся фермер, зная, что местные
алкаши запах алкоголя чуют за много вёрст. Но по плечу снова постучали, и друг Гацунаева обернулся. В глаза ему, опираясь на блестящие, расползающиеся под собственным весом кольца, пристально смотрел гигантский тропический питон. Фермер даже раздумывать не стал. Чего раздумывать? Одним движением расшиб ещё полную чекушечкой, и с этой «розочкой» в руке бросился на питона, вторгнувшегося в его тихую
фермерскую жизнь. Надеялся на помощь – ведь машины одна за другой катились по скоростному шоссе. По словам Гацунаева, битва его друга с питоном длилась минут двадцать, это вам не граната во рту бегемота. В пылу борьбы сердитый питон энергично бил хвостом чуть ли не по пролетающим мимо автомобилям, но ни одному водителю в
голову не пришло остановиться, спросить: в чём дело?
Да и зачем мешать? Сами разберутся.
ПИРОГИ ПО СУББОТАМ
Вечером 16 января 1987 года в Академгородок приехал Михаил Петрович Михеев.
Пригласили его на встречу с членами Литературного клуба при Доме ученых.
Империя ещё не рухнула, и клуб имел возможность приглашать на свои заседания писателей из самых разных городов (и республик). Выступали у нас: Теодор Гладков (Москва), Марк Сергеев (Иркутск), Михаил Карбышев (Томск) даже члены редакции знаменитого журнала «Химия и жизнь» (Москва) – Ольгерт Либкин и Михаил Гуревич с примкнувшим к ним писателем Виталием Бабенко. Ну, а писатели-новосибирцы – само собой.
В тот вечер было морозно, дул жесткий ветер. Люди собирались неспешно.
«Мартович, – сказал мне Михеев, прогулявшись по второму этажу, – давай
спустимся в ресторан и выпьем кофе». И поглядывая на замёрзшие окна, предупредил: «Если даже никто не придет, я перед тобой выступлю». И, как бы подтверждая свои слова, глянул на свои трогательные старые часики на руке. «Брехт утверждал, – сказал он уже в ресторане, – что детектив нужно писать весело». Это Михаил Петрович как бы уже начал отвечать на мой вопрос, почему он совсем забросил фантастику.
«Не хватает мне знаний, Мартович, а фантастику, тем более научную, должны писать люди знающие, уж точно разбирающиеся в науке. Такие всегда фантастикой и занимались. Обручев – геолог, Шалимов и Биленкин – геологи, Ефремов – палеонтолог, Казанцев, Гуревич, Охотников – инженеры, Днепров – физик, младший Стругацкий – астрофизик. Чтобы писать фантастику, надо иметь именно научный склад ума, а я всего
лишь электрик. Я могу возиться с техникой, не более. Вообще, Мартович, мне сейчас милицейские сюжеты милей. Эту жизнь я знаю. Так что зачем продолжать то, в чём я уже ничего не понимаю? Перед Ефремовым, Мартович, я вообще робею. Это, по-моему, уже и не фантастика. Это очень-очень умный человек разговаривает с тобой, считая, что ты знаешь столько же. А я столько не знаю. И словарик изобретенных Ефремовым терминов мне помочь ну никак не может».
И вздохнул. «От фантастики, Мартович, меня отпугнул московский писатель
Евгений Рысс. Прочитав «Тайну белого пятна», он написал ужасную рецензию о «каких-то там дурацких провалах в Восточной Сибири». Я, конечно, не слишком разбираюсь в геологии, но Евгений Рысс попросту доказал всем, что я дурак».
И опять вздохнул: «А геологам моя книга нравится».
Народ собирался медленно, мы не спешили в зал. В ресторане тепло, уютно.
«Всю жизнь я рос сам по себе, Мартович. В тридцатые годы работал монтером в электроцехе в Бийске, о фантастике не думал, сочинял песенки и стихи. Ну, знаешь, типа «В фабкоме встретились шофер и комсомолка». А однажды на свадьбу друга сочинил песню «Есть по Чуйскому тракту дорога» – про шофёра Кольку Снегирева. Почему-то эту песню сразу везде запели, сейчас кое-кто считает её народной. Всё хорошо, но бийская
городская газета вдруг напечатала статью о плохом состоянии алтайских дорог, о частых авариях, о плохой дисциплине среди шоферов; «да и какой может быть дисциплина у наших водил, если они поют такие песни?» – спрашивал автор статьи и, как доказательство, приводил строки из моего «Чуйского тракта». Прихожу на работу, мне сразу: «Михеев! В особый отдел!» Я шел, Мартович, и ноги у меня дрожали. Из особого отдела тогда загреметь можно было далеко. Вошел в кабинет, снял кепку. Особист в форме долго смотрел на меня, на мои оттопыренные уши, и молчал. И я молчал. Я ведь сразу увидел, Мартович, что перед особистом лежит листок с текстом именно моей песни.
«Твоя работа?»
«Моя».
Особист прищурился и ударил ладонью по столу:
«Михеев, ты же у нас поэт! Мы тебя учиться отправим?»
Мы посмеялись, но чувствовалось, что воспоминание это радует Михеева только потому, что оно – давнее.
«Я, Мартович, стараюсь писать так, чтобы моего героя было за что любить. Ну, а как написать ученого, если я их жизни не знаю? И вообще, – махнул он рукой, – моё призвание – электрик. Я не красуюсь. Но, конечно, – всё же признался он, – главным делом считаю литературу».
Задумался.
«Вот ты, например, о добыче алмазов что знаешь?»
Я пожал плечами.
«Ну вот. А в городе Мирный, в Якутии, где добывают алмазы, Мартович, я спросил рабочих, перед которыми выступал: «Скажем, наткнулись вы в отвалах породы на алмаз. Такое ведь бывает? Вы сразу несете его бригадиру, или вызываете каких-то специальных людей?» Рабочие, Мартович, посмотрели на меня как на сумасшедшего. «Ты, дед, наверно сбрендил. Ты, дед, наверно с нарезки слетел». Спрашиваю: «Почему?» Отвечают: «Да если мы наткнёмся на алмаз, мы просто сбежим от него подальше». Удивляюсь: «Да почему?» Отвечают: «Да потому, дед, что если кто-то из нас принесет начальству алмаз из отвала, его тут же спросят, а где второй?»
«Вы начинали со стихов. Возвращаетесь иногда к ним?»
«Не возвращаюсь, Мартович. Не могу. От фантастики меня отпугнул Евгений Рысс, а от поэзии Елизавета Константиновна Стюарт. Она хороший поэт, но не всё терпит.
После моей книжки «Лесная мастерская», я написал её стихами, Елизавета
Константиновна категорически заявила: это не поэзия! На её взгляд, поэзия требует совсем других чувств, одного только любопытства для поэзии – мало. Она права, Мартович. Поэту не обязательно походить на нормального человека».
Вздохнул: «А я совсем нормальный». И пожаловался на сына, пробующего свои силы в литературе.
«Он у меня тоже нормальный. Написал рассказ «Пироги по субботам». Приезжает с женой хотя бы раз в неделю, мы его всегда встречаем пирогами, радуемся, думаем: пироги им нравятся! А рассказ у него про упёртых стариков-родителей. Ничего-то они не умеют, кроме как выставить на стол свои пироги…»
Михаил Петрович не сказал: надоевшие.
Но горечи в его словах было больше чем достаточно.
Об авторе: Прашкевич Геннадий – прозаик, поэт, переводчик. Автор романов «Секретный дьяк», «Носорукий», «Теория прогресса», повестей «Разворованное чудо», «Царь-Ужас», «Кормчая книга», биографических книг (серия ЖЗЛ) о Жюле Верне, Уэллсе, Брэдбери, Леме, Толкине, братьях Стругацких. Книги переведены на языки и издавались в США, Англии, Германии, Франции, Польше, Болгарии, Югославии, Румынии, Литве, Узбекистане, Казахстане, на Украине и в других странах. Ряд произведений Прашкевича выходили под псевдонимами. Роман «Пятый сон Веры Павловны» (написанный в соавторстве с Александром Богданом) номинировался на Букеровскую премию (2002). Заслуженный работник культуры РФ (2007), лауреат многих отечественных и международных литературных премий. Член Союза писателей СССР с 1982 года (Союза писателей России с 1992 года), Союза журналистов России с 1974 года, Нью-Йоркского клуба русских писателей с 1997 года, ПЕН-клуба с 2002 года. Живёт в новосибирском Академгородке.
Комментариев нет:
Отправить комментарий