Александр Переверзин. Мокрой и смирительной щекой. Стихотворения

 

***

В первую субботу февраля
мать в окне увидела шмеля
и сказала, встав в дверной проем:
Пашей или Сашей назовем.
Видишь, в середине белизны
шмель летает? Это добрый знак.
Если не вернемся до весны,
за мукой сходи в универмаг.
А вернемся — научу читать,
буду с ним лежать на берегу,
карандашик дам ему, тетрадь,
что, Валера, я еще могу?
Это было жизнь тому назад.
Хорошо держалась на плаву
та страна, где ночью снегопад,
та страна, где утром снегопад.
Замело страну, а я живу.
Даже не успело надоесть,
все еще считаю: сорок шесть.
А вокруг резиновая тьма,
«Перекресток», длинные дома,
искры, озаряющие рань, —
электричка острая скользит
на Шатуру или на Рязань,
и мелькает в стеклах алфавит.

***

Бледный Анатолий Найман
в траурные сети пойман,
странствует, причастный к тайнам,
по обледенелым поймам.
Расписная дельта Волги
в ожидании заката.
Камень, ножницы, иголки —
всем земля великовата.
Утром в камышах костлявых
встретят Анна и Иосиф,
спать уложат в синих травах
и о будущем не спросят.

***

Дед всегда говорил маме:
не называй их нашими именами.
Как, придет время, ты Кать и Алеш
пустишь под нож?
Какая Варька, какой Борька?
Называй Рябина, называй Зорька,
да хоть Ласточка, хоть Лебеда.
Но нашими — никогда.
Поэтому до четвертого класса
я дружил с Кувшинкой, любил Водокраса,
носил в стойло Эльфу сахар и мел,
а с людьми дружить не хотел.

***

Надо честно сказать: не борец
и тем более не заговорщик,
а незримой печали ловец
и холодного ветра притворщик.
Притворюсь пожелтевшей ольхой
и, когда вы пройдете по лесу,
растопыренной веткой сухой
под раскрытую куртку пролезу.
Или ящерка в поле пустом.
Если галки устроят мне травлю —
промолчу рептилоидным ртом,
в клюве хвост, исчезая, оставлю.
Вижу тени, пою от тоски,
словно севернорусский Овидий.
Чем сильнее сжимают тиски,
тем бессмертней я, тем ядовитей.

***

Помнишь, ты меня водила
по холодным лабиринтам,
по ступенькам и перилам
между камфорой и спиртом?
Там глядели сквозь оправы
и судили беспощадно
знахари и костоправы,
в снимках оставляя пятна.
Свет с частицами металла,
алгебра и аллергия.
Ты в бумажке прочитала:
«Менингит — это другие»
и заплакала. Мы вышли
в рукотворный наутилус,
двигаясь кругами к вышке,
думая, что заблудились…
А теперь ни безголосья,
ни вопросов, ни ответов —
ничего, прошу, не бойся,
темные круги изведав.
Я держу тебя за руку
и веду в последний раз
в бесконечный первый класс
через каменную муку.

***

У Осипа сухарь за пазухой,
звезда прозрачная и бубен.
Он августовской крымской засухой
ведет к ручью, и путь нетруден.
У Велимира — плачи Углича
и торфа влажная прослойка.
По иллюстрациям Митурича
кукушку ищет он и сойку.
Марина же ночами долгими
с лисицей знается, с совой.
Песок с засохшими иголками
смешали ей над головой.

***

Мне обещали: ты умрешь.
Но это ложь,
ведь ночью, вызвав uber,
я до утра не умер.
Мне обещали: погоди,
все впереди,
заглохнет твой пропеллер.
Но я им не поверил.
Катался с цирком-шапито,
скакун в пальто, курил в авто,
выглядывал за шторку,
вычитывал подборку.
Так продолжалось двести лет,
я незаметно стал скелет.
Земля восьмиугольна,
и мне смешно и больно.

***

С утра на простыне летал
из Мурманска в Париж,
в Латинский выходил квартал
по галерее крыш,
шептал про языки костра,
короткий хрип исторг…
Во время смены медсестра
везет тележку в морг
и думает о том, что ведь
не съеден бутерброд
и где купить и что надеть
на старый Новый год.

***

В Хамовниках один поэт когда-то
на малолюдной кухне говорил:
в поэзии должна быть стекловата,
а также таллий, сера и метил.
Она лишает зрения и слуха,
ожоги оставляет на кистях.
Об этом не расскажут в новостях:
она не государство, а разруха.
Ее хранят в деревьях толстокорых,
от глаз чужих скрывают в камышах.
Ее распределяют в коридорах
на минус двадцать первых этажах.

***

Голос матери послышался в ночи,
в коридоре, где пальто и зеркала:
надо мной склонялись серые врачи,
почему-то говорили: «Умерла».
Вышли юноши — золотовласый хор —
и меня подняли, как свечу.
Я теперь к вам пробираюсь, словно вор,
проношу в дырявой сумке алычу.
Сочной мякоти и сахара полна,
дар упругий, молодой гемоглобин,
солнце Ахтубы и волжская волна.
Бесконечной памяти рубин.
Объясни мне: неужели я мертва?
Как домой пришла по декабрю
мимо трансформаторов и рва?
Как с тобой об этом говорю?

***

Всю ночь с дороги доносился страх:
то скорая, то скрип тяжелых петель,
то пахло гарью и взвивался пепел
и оседал в разбуженных дворах.
Спускался человек с ж/д моста,
и голуби его опережали.
Когда он исчезал за гаражами,
в Шатуре наступала пустота.
Ты говоришь: она неизлечима.
Но почему ее нарушил крик?
Кого она не умирать учила
и кто ее любимый ученик?

Утро

                                        Анне

Чтобы ты не пугалась грозы,
в дождь тебя мы к себе переносим.
За бетонной стеной бьют часы:
семь? а может быть, восемь?
Твой отец, на ладонь опершись,
получивший все это даром —
тигра, зеркальце и вторую жизнь, —
отсчитает удар за ударом.
Все сильней у тебя под ногой
никуда выгибается пленка.
Ты проснешься, прижмешься щекой.
Я тебя усажу на ягненка.
Мы поедем, где му и где бе, —
в беспорядок вчерашний.
Там в квадратном окне будет виден тебе
кран подъемный и страшный.

***

Время шло навстречу, как безумец,
нечленораздельное бубня.
В этот год уста мои сомкнулись
и стихи оставили меня.
В сад ходил. Лежал на одеяле.
В Телеграме видел трилобит.
А вокруг друг друга обвиняли
и учили Родину любить.
Мне казалось, даже солнце косо
смотрит на меня из-за листвы.
Прилетали осы, абрикосы
были сладкосочны и чисты.
Днем спускался на велосипеде
к Ахтубе, в прохладные места,
и увидел: дети
мучают крота.
Тыкают в бока сучкастой веткой,
посыпают голову песком,
пробуют попасть в него монеткой
в радостном безумии людском.
Я спросил: зачем вы так жестоки?
Много в мире горя и беды.
Вы же люди. Вы не одиноки.
Вам хватает знаний и еды.
И один ответил: мы случайно.
Я к реке погнал велосипед.
Вслед кричали яростные чайки,
ожидая завтрак и обед.

***

Я хожу по листьям и врачам,
по пустым электропоездам,
галочку поставил я не там.
Что хочу? Не плакать по ночам.
Я перескажу тебе лайфхак:
если завернуть в салфетку страх
и развеять в полночь над болотом,
над молочным снежным Рождеством,
с книгами и прочей позолотой, —
раскачают длинные часы
тополя, надгробие и дом
средней и зеленой полосы.
Постучался в двери филосóф,
правду, говорит, тебе принес.
Я не буду, обгорев до слез,
к этой правде никогда готов.
Помнишь, мы увидели за дверью
темный разделительный покой?
Прикоснись же к моему неверью
мокрой и смирительной щекой.

***

стало холодно совсем зябко
не люблю октябрь непогоду
говорила так моя бабка
причитала только б не в воду
не погост у нас а болото
торфяная дождь пройдет жижа
только бы не в воду не в воду
на пригорке там посуше повыше
все бессвязней говорила все глуше
на пригорке там повыше посуше
он зеленым станет ранней весною
там сосна еще стоит под сосною

Об авторе: Александр Переверзин родился 3 февраля 1974 года в городе Рошаль Московской области. Окончил Московский институт химического машиностроения и сценарный факультет ВГИКа, учился в Литературном институте. Участник творческого объединения «Алконостъ». С 2004-го по 2022 год был главным редактором издательства «Воймега». С 2023 года главный редактор журнала поэзии «Пироскаф». Публиковался в журналах «Арион», «Знамя», «Новый мир» и других.  Лауреат поэтической премии «Московский счет» (2010), Международной Волошинской премии (2010), премии «Венец» (2018).  Живет в подмосковных Люберцах.