Дмитрий Песков. Ни галстука, ни подоконника, ни философии. Стихотворения

 

Дмитрий ПЕСКОВ

НИ ГАЛСТУКА, НИ ПОДОКОННИКА, НИ ФИЛОСОФИИ

Стихотворения

***

ты говорил
на этом курсе я не буду учить вас
как думать самостоятельно
я буду учить вас как думать
вообще

по-английски это звучало намного лучше
чем по-русски

ты носил пиджак с галстуком
ты сидел на подоконнике как мальчик
и болтал ногами 

рассказывая что-нибудь интересное
про хайдеггера или канта
про ницше или платона

больше ничего этого нет
ни галстука ни подоконника
ни философии

но те кто еще остались
хотя бы только в памяти
как ты

иногда излучают свет
из темноты

***

Платон пишет, что Сократ – святой.
Принял цикату или цикуту, или что-там-еще.
Сказал: «Критон, мы должны Асклепию петуха».
И испустил дух.

Сейчас будут стучаться в двери.
Руки вверх. У вас есть право молчать.
Как бы не так, дважды против философии
грешить нельзя. Я скроюсь в подвале или выпрыгну из окна.
Убегу в какую-нибудь Сицилию и т. д. Лучше вдыхать сажу,
чем гореть в своем пмж.

Лечу. Крыша дымится.
Идет снег. Платон, догоняй на лыжах.
Не спишь? Ты уже одет?
Одуванчики на голове?
Прячешь свои диалоги?
За дверью темно?
Ты где?

Мальчики-девочки, читайте:
тезис, антитезис, контрапункт.
Аристотель и Александр
заходят в военный медпункт.
Варвары – это варвары.
А воин воину брат.
Сократ остался на месте.
Сократ был не виноват.

Апроприация, Платон.
Куда дует ветер, туда и ты.
Хочешь и съесть пирог,
и оставить его до зимы.
И вот – зима здесь.
А тебя нет.

Вьюга липнет к моим глазам.
Мне в горло сыплется снег.

***

Когда не светилось время, пространство еще висело.
Каждый голосовал, знал свое дело. Иные – роптали.
Другие советовали не лезть в детали. Остальные сидели.
Ждали марта или апреля.

И вдруг пространство перестало висеть, и засветилось время.
Жизнь потеряла суть или твердь, преобразилась в бремя.
Какой теперь смысл бить баклуши, ходить на чаты или зум-классы?
Минуты – для единиц, версты – везде, где массы.

Там думал молодой Кант, гуляя по улицам Кенигсберга.
Он тщетно пытался узнать когда-то родные места.
Жизнь замыкалась кругом.
Сквозь пальцы текла вода.

Категории, императивы и уже не твердый разум.
Тот, кто живет еще, обязательно будет наказан.

***

Мартин с Ханной пьют кофе.
Над городом летает люфтваффе.
Еще ректор, еще блюститель душ.

Перед занятием любовью
они моют руки по настоянию
Ханны.

Потом он будет писать
о Дазайне,
о Бытие-в-себе.

Ханна брякнет: «Ты практикалис, фашист, извращенец».
И прочее.
И т. д.

Он
не слышит.
Он занят самим собой.

С самим собой – каждый раз.
Ханна открывает окно. Выливает на улицу таз,
стряхивает пепел с выгоревшей сигареты.

Феноменология плоти. Онтология духа.
Оптика страсти,
она же – страха.

Завтра вернется люфтваффе, Мартин уйдет в отставку.
Ханна
оставит на стуле ключи.

Мартин не будет больше печатать.
Он будет писать
от руки.

«Мы превращаемся в то, что любим,
судьбу подчиняя судьбе».

Жаль, бытия не будет.
Времени нет уже.

***

Теннесси Уильямс пишет про трамвай желания.
Все мы едем в этом трамвае. Собираем урожаи
из пота и слез, верстаем новые дни из тишины
где-то в Новом Орлеане, на улице, где полуголые
тела хотят новых бус, старых грез. Хорошо,
что ты еще до конца не замерз, еще
хочешь хлеба и зрелищ,
вина и денег. Трамвай
уезжает в депо.
Понедельник.

Юджин О'Нил пишет про кровосмешание,
про кровосмещение, про ярость и натиск,
про долгий путь дня в ночь, про отца и его
дочь, про ирландский дух и ямы под вязами,
где захоронят всех, кто еще видит свет.
Перед смертью он скажет:
родился в гостинице,
в гостинице и умер.
Уже вторник.

Песня про
черный
бумер.
Среда. Середина недели.
Что-то про джунгли или Данте Алигьери.
Что-то про тех, кто навеки замерз,
Иуда, Брут и т.д., я хожу с вокманом,
как настоящее дитя восьмидесятых
и слушаю Б.Г.. Песни про три сестры,
про ласточку и Гертруду.
Я сам от себя устал.
Я хочу завести прислугу
или найти подругу.
Вот она, за витриной,
с обнаженной грудью,
с ногами в стороны.
И снова Данте.
Вороны,
вороны,
вороны.

Четверг. Эклер на завтрак
Зефир на обед. На ужин—устрицы,
креветки или лангусты. Пусто все,
как у Кавабаты, но и светло,
как у Акутагавы. Скоро конец недели.
Заплачу долги, прощу ближнего,
как самого себя, на спиритическом
сеансе поговорю с Мари Лево.
Все начнется с желания.
Кончится все зимой.
Данте ты мой Алигьери,
как тень, иду за тобой.

Пятница, айм ин лав.
Гав-гав соседской собачки
не раздражает ум, не вызывает
боль в висках. Виски на льде.
Джин и тоник, индика или сатива.
Вы учили меня жизни.
Вы говорили, без страсти,
ты не человек, а истукан.
Я выхожу на Бурбон Стрит.
Завтра суббота.
Я пьян.

Суббота—это джакузи
со старушкой, купленной
за сорок долларов в переулке
между баром и джаз клубом.
Мир спасет красота.
Афродита выйдет из пены,
покажет бедро или пупок.
Старушка уже пьянеет,
толкает меня в бок
и ложится мне на плечо.
Полюбить значит
все понять или все
простить.
Все равно.

Я прощаю.
Обтираюсь полотенцем,
наливаю шабли, целую
седые волосы и смотрю в окно.
Боже, как хорошо ты все
обустроил, как прочны
твои стены, как туго
затянуты твои узлы.
Не верю я в воскресение.
Но верю, что рядом – Ты.