Сегодня Павел добрую часть воскресенья должен был провести один. Жена Нина уехала с утра заниматься йогой на природе. Йогини позвали в лес, к Чаше Зибальда. Они будут становиться в свои аппетитные позы на ковриках внутри чаши, верить, что это позы собаки или змеи, говорить, что тут явно место силы, а потом пить травяной чай из термосов. Хотя какая сила в бетонном резервуаре, который построил инженер Зибальд для конденсации влаги? Но доказывать им что-то бесполезно. Павел однажды, зайдя за женой в спортклуб, слышал, как они завершали занятие: расслаблялись, наполняли каждую свою смехотворную клеточку тела энергией вселенной, а потом захлопали себе и тренеру в ладоши, при этом тренер сказала: «Мо-лод-цы! Хорошо позанимались, девчули!». Павел великодушно простил «девчуль» моложавой тренерше, когда увидел ее округлый зад, наполненный силами космоса. Вот если бы сооружение Зибальда называли не чашей, а например, «Темницей Зибальда», то эти глупицы наверняка не посчитали бы его местом силы. Чаша их очаровала.
Павел вспомнил, что давно хотел разобрать тепловентилятор, чтобы посмотреть, почему тот перестал работать. Крестовидная отвертка была на антресолях в чемодане с инструментами, который оказался задвинут дальше обычного: видно, Нина опять что-то искала и все поставила не на те места. Павел вытащил чемодан и увидел, что за ним что-то тускло блеснуло. А, вспомнил: замок старого сундучка. Сундучок был раритетным. Он, сколько себя Павел помнил, стоял в шифоньере у родителей и в детстве казался сундуком Кощея. Отец говорил, что еще его бабушка хранила там документы и крестильные рубашки детей. Ну а потом, сообразил Паша, сундуком воспользовался Кощей. В первом классе Паша со своим другом Сережей очень хотели открыть сундук, чтобы увидеть сразу много сверкающего золота и бриллиантов, но замок без ключа никак не открывался. Паша и Сережа совали в него отвертку, говорили заклинания Бабы Яги из фильма Роу и даже совершали добрые поступки – ничего не помогало. Потом Паша долго не решался спросить родителей, что там, как будто об этом было стыдно спрашивать. И только когда он подрос, поступил в кораблестроительный институт, начал встречаться с девушкой, то почувствовал силу, чтобы небрежно поинтересоваться, что в этом пыльно-зеленом сундучке. Отец пожал плечами, принес сундучок, поставил его на стол и открыл ключом, довольно обыкновенным с виду. Внутри лежало несколько старых пластинок фирмы «Мелодия», облигации 1956 года и одно фото мамы в молодости, которое Павел никогда не видел. Он даже сначала не понял, что это мама: на фоне соснового леса крупным планом была сфотографирована девушка, молодая, сильная, с пышными, немного растрепанными волосами. Она чем-то напомнила Павлу Лизу, с которой они целовались недавно, когда выезжали на велосипедах в сосновый бор. Вот точно Лиза – сразу после поцелуев. Павел тогда внимательно посмотрел на отца – тот был невозмутим, и догадки об эротической предыстории фотографии отступили с той готовностью, с которой всегда отступают мысли о родительском сексе.
После смерти родителей Павел оставил себе этот сундучок на память и даже употребил в дело. Сейчас было удачное время, чтобы провести в нем ревизию. Павел принес сундучок на кухню и на кухонном столе осторожно открыл его – лицо мягко озарилось сверканием лежащих там сокровищ. Только Павел не скрючился, как сказочный скряга, над ними, наоборот, плечи его расправились, а лицо стало взволнованно-одухотворенным. Рука сама погрузилась в поблескивающие россыпи драгоценностей, и по ней к груди пробежал сладкий озноб, мгновенно отдающийся в позвоночнике. Под пальцы попалось что-то довольно крупное, гладкое, овальной формы. Павел вытащил эту драгоценность и поднес на свет к окну.
Это была одна из обид на нынешнюю жену Нину. Он всмотрелся в голубоватую полупрозрачную обиду с темно-серыми галечными вкраплениями того дня, когда они с Ниной приехали на пляж и она, сбросив льняное платье, побежала прямо в волны и стала звать Павла к себе. Она стояла по пояс в пляшущей воде и была похожа на кинозвезду в каком-то необычном купальнике с перекрещивающимися веревочками, которые непонятно как развязываются. Эти лямки-веревки вроде как закрывали, но в то же время и показывали ее красивую грудь. Нина смеялась, что Павел никак не решится зайти в прохладную воду и поплыть. А он, забыв плавки дома, стоял в семейных мятых трусах, и ему казалось, что она смеется над ним, мятым, незвездным. И чем дольше он стоял на горячей гальке, тем обиднее становилось начинать движение к Нине. Она держит его за дурака. Что же она думает: он подплывет к ней, обнимет, поднимет на руки в воде? Этот унизительный смех говорил, что Павел не царь, не апостол. Он для нее шут. Павел лег тогда спиной на гальку, долго смотрел в бледно-голубое небо и не верил вернувшейся на берег Нине, которая уверяла, что не собиралась над ним насмехаться. Это было в первый год их семейной жизни.
Телефон на кухонном столе сделал бульк – пришло сообщение от Нины с фотографией большой цикады на стволе можжевельника. Потом. Рука глубже зарылась в сокровища. На дне сундучка пальцы нащупали небольшую каменистую обиду неправильной формы. Прикинувшись ноздреватым камешком, она напомнила, как в десятом классе Паша вернулся домой и не нашел на своей полке гипсовую фигурку Кришны. Паша после лекции о «Бхагавадгите» купил Кришну в фойе Дворца культуры и разместил в своей комнате так, чтобы, просыпаясь, сразу видеть его. Несколько недель Кришна смотрел на Пашу миндалевидными глазами и беззвучно играл на флейте, а Паша думал о нем и Арджуне и выписывал самые сильные места из их диалога в дневник. Спустя много лет какие-то отрывки всплывали в памяти сами, и чаще других, пожалуй, этот:
Говорят, что тела умирают,
Но Живущий в телах – вечен;
Его невозможно измерить,
Его нельзя уничтожить.
Так что сражайся спокойно,
Великий потомок Бхараты.
Казалось, эти слова могли бы утешить и на краю смерти, но когда Паша понял, что мама выбросила Кришну, то не смог утешиться и оставаться спокойным. Мама не сознавалась, что погубила вечного Кришну, однако догадаться, кто его похитил, было нетрудно: накануне она говорила кому-то по телефону о том, что Пашу затягивают в секту, потому что развалили страну и нет теперь комсомола. Паша три дня после пропажи едва разговаривал с мамой, а она то старалась не замечать этого, то возмущенно-виновато недоумевала, что случилось. Сейчас мамы уже не было в живых, но камешек сохранился, хотя стал тусклее и немного меньше размером, чем раньше.
Обиду на бывшую жену Свету не нужно было и искать: она сразу попадалась на глаза, была величиной с крупное куриное яйцо и напоминала бы по составу чистый алмаз, если бы не нелепые известняковые прослойки древней вины, которую иногда наплывами чувствовал Павел. Вообще-то первым Светлану обидел он, так как разлюбил. Но он не виноват (виноват), что свет и тепло Светланы Тепловой перестали освещать и согревать его жизнь. Эти облигации со временем потеряли свою ценность, как и лиричные старые пластинки их чувств. Над отношениями, как сейчас принято говорить, нужно было работать. Но Павел смотрел на жену – и если и хотел работать, то уже не с ней. Он увлекся молодой севастопольской художницей, которая нарисовала его в виде капитана на старинном корабле. Затем художница нарисовала картину «Морской закат» с огромным солнцем, уходящим в волны, и исчезла. Света узнала об этой маринистке из переписки, прочитанной (разумеется, совершенно случайно) в телефоне Павла. Во время последующих выяснений отношений Света цитировала по памяти сообщения Павла и этой молодой шаболды. «Мне кажется, ты сможешь нарисовать мою душу! – заливалась истерическим смехом Света, вспоминая одно из сообщений Павла. – Что, нарисовала?!» Именно после упоминания о душе, а не о яйцах, за которые художница держала своего лошару, Павел вдруг понял, что жизнь со Светой закончена. Но жена так не считала. Она стала посещать семейного психолога и делать все по психологической науке. Света старалась быть интересной для Павла и самодостаточной. Она поменяла прическу, записалась на курсы скрапбукинга, каждое утро повторяла мантру, чтобы простить Павла. И иногда казалось, что мантра начала действовать, но чаще мантра облезала, как старая тусклая краска, покрывающая сверкающее оскорбленное чувство Светланы. А еще Света старалась не следить за Павлом – и каждый день срывалась. Когда Павел однажды, пытаясь найти потерянный документ в ноутбуке, решил посмотреть историю своих действий, то увидел, что кто-то ежедневно заходит в его почту и его аккаунты в соцсетях. В тот же вечер Павел побросал в сумку несколько своих шмоток, взял для чего-то сундучок и ушел ночевать в порт, где работал. Вскоре снял себе квартиру и перестал отвечать на Светланины звонки. Света писала смс о том, что ей вызывали «скорую» из-за сердца, потом – о сыне, который тяжело заболел, и психолог сказал, что дело в психосоматике. И Павел еще несколько месяцев подергался, как огромный осетр, пойманный на крючок браконьера: приезжал к сыну, который едва говорил с ним, пытался убедить Свету остаться друзьями, но становилось только хуже, тяжелей и как-то гаже.
И Павел, изо всех сил заработав плавниками и жабрами, ушел в глубокое море. Тогда Света сделала то, что делает большинство женщин со времен Медеи: отомстила через нанесение ущерба потомству. Накануне Сашиного четырнадцатилетия она показала ему скопированную переписку отца и его гадины. Так как ребенок мог не разобрать кое-каких намеков и полутонов, она дописала несколько сочных фраз от лица Павла. Среди них, кстати, была и такая: «Ты мне дороже всех, дороже сына». Что поделать, Свете было очень больно, и она желала, чтобы ее сын, теперь единственный близкий человек, почувствовал хоть сотую часть того, что переживала она. У нее получилось. В тот день Павел прочитал сообщение от Саши: «Не приходи ко мне, я тебя ненавижу». Больше они не разговаривали. Когда же Павел посылал сыну деньги на карту и интересовался, дошли ли они, Саша или ничего не отвечал, или ставил плюсик в чате.
Павел положил назад мгновенно потяжелевшую от плюсика обиду. Кисть руки ослабела, поэтому он взял самый маленький сердолик туманно-розового цвета с двумя серыми волнами дыма. Это была детская обида на отца. Павел помнил, что переходил тогда из четвертого класса в пятый. Были летние каникулы, утро. Паша разжег костер возле сарая, потому что любил костры, а в сарае как раз были сложены дрова, – стена сарая начала дымиться. Паша испугался и позвал отца, который, к счастью, оказался дома. Отец поставил Пашу возле дворовой колонки набирать воду в ведра, а сам быстро ходил от колонки к стене сарая, окатывая ее из очередного ведра водой. Работа шла в молчании, слаженно. Паша даже почувствовал вдохновение и радость от того, что он работает с таким могучим человеком, и этот человек – отец. В то утро все и все было сильным: огонь, вода, отец и сам Павел. Когда стена перестала дымиться, отец подошел к Паше и дал подзатыльник. Радость погасла, сила ушла. Грустная сердоликовая обида упала в сундучок.
По тому, как у Павла внезапно сбилось дыхание, он понял, что пальцы нащупали настоящую сокровищницу его коллекции. Темно-красная, она заиграла гранатовым блеском, маня в свои глубины. Щегольски-грубая огранка, современный дизайн – все выдавало сильную мужскую обиду на нынешнюю жену Нину. В тот день они решили пойти в кафе «Антресоль» на рождественский вечер. Нина надела свое красное платье и смеялась, что Павел никак не поймет, что оно не красное, а бордо. Но не на это обиделся он. Сначала все складывалось хорошо. Нина выглядела прекрасно, платье подчеркивало ее полную грудь. В кафе на Нину пялились мужчины. Она думала, что это из-за ее новой прически с крупными локонами, но Павел знал, что смотрят на грудь: зачем мужчинам локоны? Ему было приятно выйти с ней в люди. Нина настояла, чтобы муж надел черный костюм, который они купили недавно, и Павел не пожалел. Он чувствовал себя героем фильма Гая Ричи.
Хозяйке «Антресоли» удалось заманить к себе Jazz trio A3 из Севастополя. Музыканты, несмотря на то что выступали в небольшом кафе, играли от души. Их импровизации в этот раз шли легко, естественно и были сдержанно-искристыми. За столиками сидели красивые женщины – все как на подбор интересные, словно дело было не в Феодосии, а в каком-нибудь джазовом клубе Нью-Йорка. Когда Нина отлучилась в дамскую комнату, в зал вошла стройная сероглазая женщина, которая показалась Павлу знакомой. Она села за соседний столик, энергично кивнула Павлу, и он вдруг узнал в ней одноклассницу Таню. Таня, в отличие от своих ровесниц из их класса, не располнела, не потускнела, а стала как будто красивее, чем была. В последнее время она в ВК выкладывала свои фото, где стояла то с лыжами на фоне гор, то с байдарочным снаряжением у реки. Павлу нравилось, когда женщина в зрелости не становилась клушей. Он вспомнил, что давно, перед выпускным вечером, классная руководительница попросила его и Таню разучить какой-нибудь танец с учителем ритмики. Павел не хотел и не любил танцевать, но Варвара Ивановна умоляла, жалуясь, что остальные парни, как дикари, отказались. И Павел с Таней разучили танго. Музыканты в «Антресоли», как будто делая музыкальное сопровождение этим воспоминаниям, заиграли ту самую мелодию. Павел подумал, что если бы он прочел о таком совпадении в рассказе Грина, то текст показался бы ему фальшивым. Но танго звучало совсем не фальшиво, хотя и в новой аранжировке. Как раз вернулась Нина. «Потанцуем?» – спросил ее Павел. Она не умела танцевать танго и не знала о том, что его умеет танцевать Павел, поэтому очень удивилась. «Тогда смотри!» – сказал Павел и подошел к Тане. Та оторвалась от телефона, в котором кому-то набирала сообщение, и тотчас вошла в танец. Она помнила все фигуры, но уже не звездила, вытесняя Павла, как двадцать лет назад, а соизмеряла движения с мужскими, отдаваясь неумелому партнеру и мягко сглаживая его угловатые движения. Таня чувствовала, что танго ей кстати: у нее как раз завязывался роман с ее начальником, который делал ей недвусмысленные намеки, очень волновал ее, но у них еще ничего не было, так как требовался еще хотя бы один градус страсти, чтобы перемахнуть через барьер вины перед их семьями. Павел ростом и костюмом напоминал Тане ее начальника, директора турагентства. И танец страсти удался. Таня струилась в руках Павла, замирала, обвивала его шею, не забыла она и о фигуре, где партнерша внезапно отходит на шаг и становится вполоборота к партнеру. В конце она пошалила и забросила свое бедро на его ногу, Павел от неожиданности подхватил ее под попу, круглящуюся, по-женски мягкую, словно специально обтянутую какой-то гладкой тканью, чтобы мужской руке было удобно по ней скользить.
Павел чувствовал себя на высоте. Танец получился неожиданно хорошо. Видно, был вечер импровизаций. Нина вместе со всеми захлопала в ладоши. Наверное, наконец-то все это время смотрела не на своего любимца бас-гитариста Аминова, а на Павла, который стал как будто выше ростом и шире в плечах. Но по дороге домой она молчала, и Павел понял: что-то не то. Дома Нина расплакалась. Павел не ожидал от нее ревности и пробовал успокоить. Но в глазах Нины стояли увеличенные стоп-кадры: Павел в тесном объятии с прижимающейся к нему женщиной, рука Павла, погладившая бедро партнерши, блеск глаз Павла, гордящегося другой женщиной. Нина плакала как-то жалко и скучно, она не могла остановиться, и с каждой минутой этого плача Павел гас, делался меньше ростом и слабел. «Это было мерзко», – сказала Нина и посмотрела на Павла каким-то неприятным взглядом – взглядом не из души. «Как будто медведица смотрит», – подумал он. Вот тебе и счастливый брак. Сцена из мелодрамы. Было досадно, и Павел обиделся на то, что его уменьшили этими слезами. Несмотря на уменьшенный вид, ему стало как-то тесно с Ниной. Через неделю снова сделалось просторно, но гранатовая обида заняла свое место в сундучке.
От Нины опять пришло какое-то сообщение. Но Павел не стал его читать. Будет знать, как плакать, не уметь его любить и смотреть тоскливыми глазами. Бабец обыкновенный. Когда он несколько лет назад впервые слушал ее игру на рояле, то не мог предположить, что душа Нины звучит не только этюдами Шопена.
Нина работала искусствоведом, но игру на рояле не оставляла, играла каждый день, давала частные уроки. Когда Нина исполняла сонаты Бетховена, ее бледно-голубые глаза становились ярче, прозрачнее и напоминали аквамарин. Павел поворошил рукой сокровища в сундучке. Ничего похожего на аквамарин у него не было. Он открыл ее сообщение. Нина прислала сфотографированную крупным планом кору сосны. В сообщении одно слово: «Сосна!». Древний древесный рисунок, все грубые шероховатости которого сильно освещены солнцем. Ничего особенного, но в комнате запахло хвоей. Пора закрывать сундучок. Непонятно, что делать с этими сокровищами. Взять и пользоваться каждый день – только жизнь портить, опасно. Выбросить – немыслимо. Может быть, инвестировать их? Но куда, как? Он чувствовал, что эти драгоценности могут приносить прибыль. Он подумает об этом позже, так как порядком устал от силы своих сокровищ.
Поместив сундучок подальше на антресоль, Павел опять услышал запах нагретой солнцем хвои – и заскучал по Нине, по ее нежным рукам, по ее теплой смешливости. Хорошо, что все у них хорошо.
И вдруг его словно обожгло: сокровища Нины! Ведь у нее должна где-то быть такая же коллекция. Сколько там штук? Какого размера обида на его танго? Есть ли там обиды на других мужчин? Если нет, то плохо: значит, держит обиду только на него, а о других вспоминает благодарно. Если есть, то, может, еще хуже: перебирает Нина сокровища, вспоминает других, и ее душа тесно связана с этими другими. И какой природы этот притягивающий аквамарин в Нининых глазах? Сердце Павла забилось чаще.
Он подошел к шкафу Нины и распахнул его. В шкафу висели ее разноцветные шмотки. Вряд ли это обиды. Она не стала бы их надевать. В шкатулке были бусы, браслеты, кольца. Это тоже вряд ли. Трусы, тампоны… Может быть, все в кухонном шкафу? Может, Нина научилась использовать обиды, и они выглядят как набор специй, которыми она приправляет пищу? Вряд ли, вряд ли… Со Светой проще: она арендовала выставочный зал в феодосийском Музее Грина и приглашает всех родственников и знакомых на выставку обид. Сначала посетителей было много, все они восхищались Светиной коллекцией, но потом люди стали заходить реже, потому что экспозиция давно не обновлялась. Павел же большую часть своих старых обид на Свету обменял в адвокатской конторе на развод.
Павел понимал, что у Нины, как у искусствоведа, утонченного человека, коллекция должна быть обширной – не то, что у него. Он вспомнил, что в последнее время жена предпочитала не песчаный пляж, который был ближе к их дому, а галечный, возле биостанции. Нина там любила перебирать камешки. Лицо ее в это время становилось задумчивым, она уходила в себя… Перебирать. Камешки. У нее обид на полпобережья!.. А если отдать ей свой сундучок, подарить цветов, конфет, денег, поездку в горы, чтобы в обмен она не ходила на этот пляж? Теперь сокровища в сундучке не казались такими ценными. Павел догадался, что если бы сундучок открыл его сын, то, скорее всего, увидел бы там какое-то старье вроде просроченных лотерейных билетов.
Павел сложил ладонь так, как складывала ее Нина – лодочкой, и вообразил в ладони пляжный камень-голыш. С камня на него посмотрела Нина. Она аплодировала ему после танго и улыбалась, стараясь не заплакать. Он тоже улыбался Нине и всем вокруг и держал в обеих ладонях руку Тани. Он тогда и не заметил, что держал ее руку. Ничего такого в этом нет и не было – и он почувствовал, что краснеет. Сердце билось – Павел стал его слушать. Через минуту оно уже не стучало, а мягко постукивало, словно аккомпанировало флейте мудрого Кришны.
Пришла Нина.
– Где ты хранишь сокровища? – напрямик спросил Павел.
– На полке, среди старых юбок, – солгала Нина. И посмотрела на него аквамариновыми глазами.
Комментариев нет:
Отправить комментарий