– Есть вещи и получше концертов.
– Например, чемодан.
– Закрытый чемодан. Ну, пока его не открыли.
Сейчас Сергей Каспер стоит один на тротуаре без начала и конца. В темноте видно, как медленно намокает на столбе бумага со словами ПРИГЛАШАЕМ НА КОНЦЕРТ ПАМЯТИ АЛЕКСАНДРА ГРЭМА. «Трагически погибшего», как же», – думает Сергей. Дождь превращается в снег, летит. Улица с фонарями и светофорами летит, как карусель.
– Пока чемодан закрыт, никто не знает, что в нем.
В голосе Грэма слышалась просьба.
– И?
– Это дает потрясающие возможности. Ведь в чемодане может быть все, что угодно.
Не просьба – мольба о жизни.
– Не понимаю тебя. В чемодане будет ровно то, что ты туда положишь. Если это, конечно, твой чемодан.
– Чемодан – мой. Мысли не мои – о том, что в чемодане. Ты замечал, что в конечном счете реальность становится именно такой, как ее воспринимает большинство?
– Погоди, погоди. О чем ты?
– Пока чемодан не откроют, неважно, что в нем – бомба или апельсины. Реальность будет зависеть от того, что подумают люди. Как они себя поведут. Особенно если людей – много…
По вечерам Петербург Сергею кажется ненастоящим. Ветер, снег, река и что-то придуманное вместо стен, чтобы не идти сразу в море. Каспер цепляется взглядом за несколько черных веток, торчащих сквозь решетку: «трагически погибшего», как же. По тротуару прошла дрожь от разгоняющегося под землей поезда. Апельсинами бы тебя так не размазало. Апельсинами…
Из-за ветра гул метро не слышен, но Сергей чувствует его ногами. Каспер должен бы ехать домой, но не может сдвинуться с места. Он должен быть там, бежать в метро, но не может сдвинуться с места. Главное, Грэм умер. Взорвал поезд и умер.
Снег мельтешит перед глазами. Снежинки - колючая муть, чтобы было труднее дышать. Даже фонари больше не освещают улицу, свет выхватывает то немногое, что проступает обычно сквозь отражение в черном окне вагона, если смотреть изнутри: куски зданий, перил… Сергей заметил, что отдирает от столба объявление о концерте. Под ногти набилась бумажная кашица, а он все скребет и скребет. Бумажка почти вся отодралась, но осталась жесткая полоска клея. Сергей убрал руку, спрятал в карман.
Сергей убрал руку, спрятал в карман.
Самые лучшие вещи в жизни не рассудочны, самые худшие тоже. Ты вынужден просто принимать все как есть.
Потом было вот что: Грэм в костюме шута на сцене, с флейтой. Это было в Ледовом. Август 2003. Год назад. Господи, даже меньше года. Он прыгает, высоко поднимая колени, как и не было этого разговора про чемодан и что все надоело. Шея и лоб его блестят от пота. Белки глаз сверкают на загорелом, обросшем лице, но когда Грэм начинает играть, он прищуривает глаза, как от боли. Звук дрожит тугой, плотный. Сашка стоит на одной ноге, высоко подняв колено другой, прижимает губы с флейтой вплотную к микрофону. Энергетика у Грэма бешеная, он держит весь зал за этот микрофон – как будто толпа обратилась в бесформенное животное, а этот микрофон – самая нежная его точка.
Толпа трепещет тысячью пальцев.
Сергей чувствовал, как его тоже понесло куда-то и тащит, и он повис на цыпочках в воздухе, наэлектризованный музыкой. Они в пятом ряду, но никто не сидит на местах, спинки кресел держат их, как воду плотина.
Жизнь и музыка бьют через край, звуки ударов в барабаны становятся ритмом ног и сердец, жизнь и музыка сливаются в одно... Он тогда совершенно и полностью забыл про разговор с чемоданом из Алисы, из-за того, что было потом.
Его как будто толкнули в бок. Заметил краем глаза, а подумал уже после. Понял, что видит ее еще до того, как повернул голову. Он заметил, что Алиса – не прыгает. Дрожит. Волосы намокли от пота и прилипли к вискам. Кулачки сжаты, глаза закрыты. Будто ей плохо. Сергей трясет ее за плечи. Она шатается, как пьяная, прижимается к нему.
Открывает глаза. Улыбается.
Сергей почти не замечает, он на концерте, и вдруг это ретроспективное зрение снова. Она же не на него смотрит. Его она не видит. И не прижимается – обмякла, как кукла. Каспер чувствует, как намокла футболка у нее на спине, лямку лифчика под пальцами. Ее рука лежит на его плече, как вещь, у нее приоткрытый рот, глаза далеко. Сергей с силой прижимает ее, отстраняет, трясет. Под рукой слабенькое мяско, тоненькие косточки.
…Он понял. Не сразу, но понял. Смешно, до чего смешно, до чего противно. Когда она дрожит, когда как пьяная. И тяжело дышит и бьется под ним, как рыба на суше, потом обмякнет, провалится в сонное бормотание. Вот такие же стеклянные глаза, открытый рот.
У нее оргазм.
Сергей перестает ее трясти, но все еще держит. Потом отпускает. Ставит на место.
Старается сразу забыть, не поворачиваться больше. Он же не отдаст ее обратно. Ни за что не отдаст. Все это время звучит музыка. Музыка обрушивается на мир вокруг, смывает его. Будто ломаются невидимые переборки: люди текут через проходы к сцене, задевают коленями и бедрами за ручки кресел, не чувствуют этого.
Сергей Каспер промочил пальто, прислоняясь к столбу. Ветер стих, а снег остался таким же жестким, только падает отвесно. Сергей шагает по улице, к реке. Пальцы в карманах мерзнут, он перебирает свалявшиеся комки шерсти, пару копеек мелочи. Снег идет сверху вниз. Разве это апрель? С волос капает. Иногда то, что происходит, трудно запихнуть в реальность – отдельные куски торчат и плохо состыкуются между собой. Девочки-фанатки кончают на концертах своих кумиров, не думай о том, что одна из них – твоя жена. Музыкант, на которого молятся толпы поклонников, распускает группу, уезжает в Москву и взрывает метро.
Если сделали концерт памяти – значит, умер, а не пропал без вести. Так? Или ничего это не значит. Взрыв был 5 февраля. Вокруг метро все подходы затянули колючей проволокой, люди в форме делали свою работу. Но никто до сих пор не знает, что произошло. Никто не знает, что это – Грэм. Февраль, март, апрель... Касперу хочется бежать, бежать как можно дальше, взять Алису и бежать. За три месяца они с ней ни разу толком не говорили об этом. Он пытался, но она молчит. Он один смотрит новости. Каспер даже не уверен в том, что она поняла, что произошло. Молчание выросло в безобразную опухоль.
Никто не значил для него столько, сколько значил Сашка Грэм. Даже Алиса. От своего чувства к Алисе он становится слабым, как ребенок. Это не любовь, это болезнь, нежность в горле. Вчера она дула на его больной лоб. Наливала воду, таблетка шипела пузырьками, она подождала, пока не лопнули все, и отнесла ему стакан двумя руками. Торжественная, серьезная, маленькая. Он обнял ее вместе со стаканом осторожно, как цыпленка. Она спросила: «Болит?»
От реки потянуло холодом. Сергей чувствует, что голова сырая, поднимает воротник пальто.
Алиса. Алиса ушла от Грэма к Касперу. Для самого Каспера это было бы достаточной причиной, чтобы сделать что угодно, взорвать город.
По крайней мере, так ему казалось.
Но только не для Грэма. Грэм не думал об Алисе. Сашка мог уйти вечером на репетицию и не возвращаться два дня. Мог не оставить ей ни денег, ни продуктов – Алина, клавишница, шутя, выговаривала ему потом и носила ей пакеты с молоком и пельменями.
Сергей переходит дорогу наискосок, почти по переходу, но между полосками зебры. Он хочет пройти короче, чтобы оказаться сразу на углу и свернуть на проспект.
Нет, он не из-за этого. Каспер вспоминает пробу с новым вокалистом. Он был из блюза, смачным, жирным. И таким же смачным был его бас, когда он пел что-то на английском про задницу лошади. Сергей пришел смотреть. Он тогда еще недавно знал Сашку и старался не надоедать, но Сашка приглашал: приходи, когда хочешь – и он приходил почти на каждую репетицию. Новый вокалист пел из блюза, и как раз после задницы лошади у Сашки зазвонил телефон.
Может быть, с того звонка все началось. Грэм достал телефон-раскладушку, начал его открывать. Потом передумал и положил трубку – захлопнул телефон, даже не стал слушать. У Алисы легкий, легкий как дым голос. Сергей узнал ее даже в искажении телефонного динамика, хотя слышал до этого только один раз. Хотя длился он всего пару секунд. А Сашка сложил телефон одной рукой, как колоду карт и убрал в карман. Потом они ржали над бэк-вокалисткой, которая импровизировала и томно пела «аах», не зная перевода песни.
Сергей бы так не сделал.
Каспер идет по проспекту, не наклоняя головы, в летящий снег. С одной стороны несутся освещенные витрины магазинов, с другой – машины.
Он бы так не сделал. Потом, уже когда Алиса ушла от Грэма к нему – Сергей часто думал об этом. Все-таки она сама ушла к нему! Но ему она почти не звонит.
Сергей смотрит на одну из витрин – там сидит манекен. Он сидит в расслабленной, естественной позе. Но без головы. Зайти бы куда-нибудь – выпить. Сергей ускоряет шаг. Может быть, Сашка научил Алису обходиться без этих звонков. Снег летит быстрее.
Каспер примелькался на репетициях. К нему привыкли. Когда он, по своей близорукости, наклонялся слишком близко к нотам клавишницы, – та ему говорила: «Сережа, фу!» – и все смеялись. Сергей, как теленок, отводил назад свою голову, а клавишница выдыхала через нос. Тонкие крылья ее ноздрей взлетали презрительно, как ему казалось. Он не носит очков, потому что стесняется быть очкариком. Внизу, по черно-белой дорожке, – будто совсем отдельно, бегали паучки ее рук, выгнув полные спинки. Потом, уже сильно потом Сережа понял, что с клавишницей у него могло что-нибудь быть. Он никогда не замечает вовремя таких вещей.
Дыхание Каспера превращается в облачко пара. В нем чувствуется запах шерсти от воротника. Как в детстве мокрой варежкой зажать рот.
Сергей сначала сторонился Алисы, как девушки Грэма. Она часто бывала на репетициях – любила сидеть на спинке дивана, наклонившись к коленям, как не до конца закрытый перочинный нож. У нее были непонятные черты лица – нечеткие, запавшие. Она казалось ему похожей на всех знакомых девушек, но и не похожей ни на кого. Сергей все старался незаметно рассмотреть ее получше, чтобы понять, в чем секрет. Она редко улыбалась, почти не разговаривала. Сергей думал, она грустит из-за Грэма.
Когда был перерыв, все курили. Сережа не курил, и потому бегал покупать газировку, пиво и что-нибудь еще. Он решил купить что-то для Алисы, чтобы она не грустила. Потом застеснялся и купил для всех – творожные сырки «Рыжик» с вареной сгущенкой. Они были веселые. Сергей даже представить себе не мог человека, который бы не любил вареную сгущенку. Но Алиса даже не посмотрела, а так и сидела, отвернувшись.
Каспер захотел сократить себе путь и свернул в подворотню. Лязгает решетка, после белого мельтешения совсем ничего не видно, тихо. Под ногами асфальт и пахнет мочой. Сергею кажется, что сбоку от стены отделилась какая-то тень, и он напрягает шею, пытаясь ее рассмотреть. Он раскрывает глаза как можно шире, ничего не видно. Старается пройти побыстрее, задерживает дыхание. Потом оборачивается, никого нет. Сережа свернул не туда. Вместо прохода– тупик. На дне узкого двора-колодца черное небо, которое все так же несется вместе со снегом вниз. Ничего не видно, если не считать света в окне на четвертом этаже: там голая лампочка и побелка. Сергей смотрит на лампочку. Снег летит сверху вниз. Вот так вот. «Одиночество – это как вот эта лампочка», – думает Сергей, – «Как двор-колодец. Одиночество – это ты и есть». Сергей бредет обратно, различает свет из проема с решеткой, откуда он пришел. Поворачивает в другую сторону. Сквозной темный двор, опять арка.
Сережа вспоминает, как Алиса первый раз обратилась к нему – про книги. Сашка сказал ей: «Спроси у Каспера». Была переменка на репетиции, короткие перегруженные звуки бас-гитары – громче, тише. Барабанщик, вставая, задел тарелку.
Алиса подошла и спросила книги про художников. Не энциклопедии и не критиков. А чтобы было понятно, как они рисуют. Как вываливается то, что внутри на холст. Что должно произойти, чтобы то, что даже нельзя увидеть глазами, оказалось красками, холстиной - вещью. Картиной.
Сережа не помнит, как она сказала. Он плохо ее слышал, но он понял.
***
Сергей выбирается под снег, закрывает калитку. Короткий заключительный лязг язычка замка, вставшего на место, скрип петель. От снега улица блестит и видна во все стороны. В конце улицы он замечает вывеску бара. Он очень быстро туда дошел, руки в карманах почти совсем заледенели, даже не с первого раза смог открыть дверь. Она тяжелая, с железным кольцом, стилизованная под двери какой-то башни или замка, как в Выборге. И внутри: просторный квадратный зал, деревянные стулья, массивные, оформленные темным деревом балки. Желтый свет ламп над боковыми столиками. Музыка густая, медленная, вроде не громкая, но очень плотная из-за обилия низких частот.
Время заказать текилу.
Каспер огибает бар, выбирая место поближе к бармену, чтобы не кричать. Делает заказ.
…Алиса тогда спросила про художников. Это было во время перерыва на репетиции. Сам Грэм сказал: спроси у Каспера. Алиса подошла и спросила. У нее не было этого ее отсутствующего вида. Она смотрела на Сергея снизу вверх – она ведь ниже. Грэм не знал, что ей посоветовать. Грэм знает не все. Он сказал: спроси у Каспера. Сергей любит вспоминать этот момент. Он любит вспоминать, что он ей ответил. Не колебался ни минуты, ответ лежал в голове готовый, надо было только тщательно произнести. Не запнуться случайно, не сбиться. Бар наполняется шумом и сиянием. Текила согрела, ударила соленым столбом.
Он посоветовал ей почитать письма Ван Гога к брату Тео! И письма Рильке! о Сезанне! У Рильке много писем об искусстве! Но пусть прочтет сначала о Сезанне!
Так он сказал. Сделал паузу, будто отвлекся от своих мыслей и только сейчас припоминал. Он ответил чуть уставшим тоном. Так, будто ему задают такие вопросы каждый день. Алиса кивнула. Она удивилась, наверно, тому, что он разбирался в таких вещах.
Каспер потом все время думал про это. Он чувствовал себя так, будто сам написал книги, которые советовал ей прочесть. Ему казалось, что, как только она начнет читать, она сразу все поймет. О том, какой Сергей есть на самом деле. Он пришел домой, не раздеваясь, схватил эти книги и стал перечитывать. Думал, как она это воспримет. Что именно привлечет ее внимание. Может, ей станет скучно. Начнет читать Ван Гога, пока он был священником, и решит, что это не то. Но ведь это гениально! Он буквально делал то, чему учит библия! Другие ненавидели его за это. Он даже был отстранен от должности в церкви! Обратит ли она внимание на фразу из писем Ван Гога «Если я хочу действительно похвалить художника, я не скажу "у него большой талант". Я скажу: "у него терпенье вола"»? Сергей опрокинул в себя еще рюмку текилы, прижег солью и решил, что он и сейчас так думает. Да, это очень точная фраза. «У него терпенье вола».
…Правда, Алиса ничего не сказала про книги. Так никогда ничего и не сказала. Восхитилась ли она. Вот в чем вопрос. Восхитилась ли она человеком, который смог не только понять Сезанна (забывшись, Сергей отождествляет себя с Рильке), но его поиски единственно верного цвета, его подход. «Он делал только то, что он знал, и ничего другого»... Восхитилась ли она? Или нет? Могла она понять, как минимум, неординарность… неординарность, нет, широту мысли… ладно, не его мысли. Но это не так уж важно. Это могли бы быть его мысли, если бы их уже не записали другие.
Другие великие люди записали его мысли.
Сергей опрокидывает рюмку.
Другие великие люди записали и умерли.
Они умерли, а он остался. Он остался один. Нет! Он остался с книгами. Это его лучшие друзья.
Потому что у него нет друзей.
Сергей берет в рот кусок лимона, лимон щиплет язык. По бару плывут пятна от медленно вращающегося шара под потолком. Лицо бармена, когда на него прыгает одно из пятен, ненадолго превращается в маску чудовища – одноглазого циклопа. В музыке, как ни в чем ни бывало, позвякивают рождественские колокольчики. Бармен недобро смотрит на Сергея этим пятном на лбу из туннеля отражающихся в зеркальной стойке бутылок.
Сергей не помнит, как заказал последнюю порцию текилы. Он зажмуривается перед тем, как ее выпить – чтобы не видеть очередного превращения бармена. Из-за того, что он закрыл глаза, к горлу подкатывает. Сергей понял, что перебрал.
Ладно, хватит. Перестать пить, заплатить по счету и выйти. Не туда. Здесь туалет. Выход справа. Выйти, и пойти отсюда. Уйти как можно дальше. «Уйти куда-нибудь, где меня нет» - думает Сергей. Сергей идет по набережной. Мосты уже развели. Снег кончился. Большая темная льдина врезалась в нерастаявший лед у берега. Она хрустит несколько раз, тяжело поворачивается и застревает. Теперь только если ледокол... Огни отражений города вздрагивают на холодной воде, далеко. Сергей пытается вспомнить, ходит ли ледокол на этом отрезке. Ходит ли ледокол, такой серый небольшой корабль с острым носом, и режет как попало нетвердый лед… Вдруг совершенно отдельно, как другому человеку, пришла мысль: а если она не читала?
Сергей потрогал лоб, волосы опять намокли. Может быть, поэтому болит голова. Может быть, он уже простыл.
А если она просто-напросто не читала? Они никогда не говорили об этом. Почему она ушла от Грэма к нему? Сергей открыл дверь, она стояла с сумкой. С одной сумкой, и все. Она ничего не говорила, только улыбалась. Первый раз тогда улыбалась ему…
Сергей сворачивает на линию, вдруг, не думая – как будто перевели стрелки. Может быть, дорога слишком прямая. Как сам Сергей. Проспект, некуда деться. А зверь внутри хочет петлять, путать следы... Как будто нужно уйти и нельзя вернуться домой. Не то, что бы нельзя – а не нужно, не теперь.
Сергей всегда верил, что Алиса думает то же, что и он. Что нашла близкого человека. В Петербурге выпал первый снег. В ноябре. У нее был так намотан шарф вокруг воротника, его запорошило. Пришлось разматывать и вытряхивать снег, чтобы не растаял. У Сергея дрожали руки, когда он разматывал шарф, он старался очень осторожно, чтобы не задеть. Он был тогда так рад. Он все говорил, что ужасно рад. А потом они трясли шарф над ванной и сушили ей феном волосы, они все намокли, она была без шапки. Потом Сергей доставал тапочки, варил кофе, суетился… Ему было неловко, поэтому он пытался все время что-то говорить. Он не знал, что говорят в таких случаях. Он говорил о погоде, о том, как греться, чтобы не получить простуду. О том, как он сам однажды очень замерз и чуть не заболел, но выпил водки, грел горячей водой ноги и не заболел… Сергей все говорил, говорил, а она молчала, и чем дальше, тем неудобнее было спрашивать.
На линии Каспер идет медленнее. На линии меньше света и совсем тихо. Деревья дотягиваются друг до друга ветками, над ними плывут черные облака. Сергей идет. Впереди бар с рыжей вывеской. Сергей раньше здесь не был. На вывеске что-то про лиса и джаз, и он толкает дверь, она проваливается в сигаретный дым. Внутри звучит музыка, очень громкая, в ней слышна разнузданная труба, в проходе толпятся люди, некоторые в шляпах.
Столики почти все заняты. К Касперу подскочила официантка, на ее бледном лице улыбка обведена помадой сладкого оттенка. Она показывает ему свободный столик у стены, с которого еще не убрали посуду. Сергей спрашивает про гардероб, стряхивая несколько капель с волос ей на воротник – пришлось наклоняться, чтобы перекричать шум. Официантка опять улыбается и пожимает плечами. Он просит текилу и перекидывает пальто через спинку стула.
На маленькой сцене играют свинг. Квартет разогрелся и гонит в полтора раза быстрее, чем нужно. Контрабасист в черной, низко надвинутой шляпе щиплет струны и ловко вертит контрабас. На шее его выступил пот, глаз из-под шляпы не видно, длинная, от уха до уха улыбка похожа на улыбку чеширского кота. У трубача густые кудрявые волосы, забранные в хвост, и такие же густые рыжие баки. Он выдувает соло из огромного живота в трубу, и тут же поет хриплые куплеты, наклонив голову вбок и отбивая ногой ритм. Флейтист - смазливый чернявый мальчик, похож на испанца. Он единственный из группы одет в белую рубашку и брюки, не без умысла. Сергей увидит потом, как женщины дарят ему розы. Слишком худой белесый парень с харизмой и внешностью Арлекино играет на банджо, быстро-быстро перебирая пальцами – так быстро, что иногда они исчезают из поля зрения, как крылья стрекозы. Играет Арлекино, сидя на стуле, но энергия собственной игры иногда как будто подбрасывает его в воздух.
Все вместе это именно то, что нужно. Официантка принимает заказ на текилу и неожиданно присоединяется к бэквокалу на припеве. Как раз то, что нужно. Сергей слушает и чувствует, как от алкоголя и музыки у него разгоняется кровь. Вокруг все подпевают, двое пытаются танцевать, но очень мало места. Официантки знают посетителей по именам. Сергей тоже начинает подпевать, а потом опять подзывает официантку, чтобы она наклонилась как можно ниже(такой шум!) – и, вдыхая запах помады (действительно сладкий), заказывает ей в самое ухо эскалоп и картошку по-деревенски.
Картошки мало. Сергей делает знак повторить. Официантка, решив, что понимает его, повторяет текилу. Сергей мысленно махнул рукой – почему бы и нет. Концерт закончился, но включают что-то еще, что-то из старого черно-белого джаза. Музыканты не спешат уходить – их тут все знают, и они присаживаются за соседний столик, за которым тут же становится очень шумно. Голова Сергея увеличилась, отяжелела, и нуждается в опоре на ладонь. Сергей пытается перекричать шум, требуя кофе, но официантка не услышала его и приносит опять текилу. Сергей покорно выпивает, но потом сразу платит по счету и встает, преодолевая дурноту.
Лестница дается с трудом. Все заволокло сигаретным дымом, выход с приоткрытой дверью опасно наклонился и сползает набок. Еще немного, и железная рама косяка не выдержит. Сергей застегивает пальто уже на улице. Свежо. Он сосредоточенно смотрит на пальцы с пуговицей, старается попасть в петельку. «Мне нужна… свобода», – пуговица проскальзывает в петельку.. – «Мне нужен… настоящий я». Сережа одолел уже три пуговицы. «Мне нужна любовь Алисы...» – он морщится, потому что мысли опять повернули не туда. Но теперь уже поздно.
«Она пришла-то, потому что он уехал в Москву и бросил ее,» – думает Сергей, нетвердо ступая на тротуар. Он пытается шагать ровно, но его заносит в бок. «Тварь. Собака. Сука. Она. Просто нашла место, где теперь ночевать.
Ей просто нужно было место, где переночевать. Наверно, он не оставил ей денег. Забыл. Он мог. Он все мог».
«Ха-ха-ха» – смеется Каспер, хватаясь сразу покрасневшими от холода руками за ограду вдоль тротуара. – «Ха-ха-ха, имел он вас всех. Так вам и надо, суки. Так вам и надо…». Сергей упал.
Он падает на четвереньки, успевая удержаться на руках, но пачкает полы пальто и больно ударяется коленом. Ботинки тоже в грязи. Сергей пытается вытереть руки платком, потом бредет, прихрамывая, к ближайшему газону, на грязной жиже которого лежит тонкий, как масло, слой свежевыпавшего снега. Он промокнул пальцы и еще раз вытирает их платком, потом осторожно, ребром ладони, пытается зачерпнуть снег. Ничего не получается, рука опять измазалась. Сергей выругался и смотрит на свою грязную руку какое-то время, не видя ее. Достает платок и вытирает еще раз. Грязь осталась, но рука очень замерзла, он прячет ее в карман. Поднимаясь с корточек, кое-как отряхивается и бредет дальше.
«Как-то все… как-то все не так», – думает Сергей. – «Как-то все не так. Хожу ночью. Пью. Смотрел на официантку-дуру. Упал. А она даже ни разу не позвонила». Его по спине пробила дрожь – непонятно, от чего больше, от холода или от одиночества.
«Ей наплевать!» - Сережа идет почти прямо, но ставит ноги как попало, просто, чтобы наступить, чтобы куда-нибудь идти. – «Ей на все наплевать! Особенно на меня». Он пытается осмотреть себя: насколько сильно видна грязь. Но разглядеть что-либо очень трудно. «Наверное, я сам в этом виноват,» – думает Сергей. Мимо бежит собака. Запахло псиной, шерсть на одном боку у собаки свалявшаяся и грязная, но морда кажется улыбающейся из-за высунутого языка. Фонари еле тлеют. Сергей наступает в туман над мостом. Он думает, что скоро утро. Голова пустая, находится где-то высоко.
«Мои глаза – серые, – считает Сережа, – никогда не синие, никогда не голубые. Мои глаза – серые», – Каспер сворачивает на проспект и идет к морю. «А у Грэма были синие глаза. Очень синие. Выгорели почти до белого. Как летнее небо в жаркий день. Но они были – скорее, синие». Впереди ничего не видно, но море уже там, за черным асфальтом, на которым заканчивается дорога – черная вода.
Черная вода, которая умела не кончаться и не начинаться – черная вода была всегда. Сергей и раньше иногда приходил сюда. Он любит это место. Здесь хранятся его сны, воспоминания, и смутное «я – это я». Там, где была черная вода его души – его глаза были серые, серые, как песок ночью.
Жизнь кажется далекой в Час Быка. Далекой и ненастоящей. «Грэм умер,» – думает Сергей. – «Скорее всего, он умер. Скорее всего, именно так. Почему?». Каспер изо всех сил пинает песок носком ботинка, песок разлетается где-то в темноте. Сергей слышит, как часть песка просыпается в воду. Раздается глухой быстрый всплеск, по этому всплеску можно определить, что вода – совсем близко. Гораздо ближе, чем он рассчитывал. Наверно, совсем сошел лед.
Пять утра. Небо бледнеет где-то сначала за мокрым ухом Каспера, потом между фонарями становится чуть тоньше и прозрачнее. Сергей бредет обратно.
В начинающемся свете уже можно различить дома на набережной. Крыши на восходе как вырезанные ножницами. Дрожит мост через реку, проходит первый трамвай. Каспер бредет, ссутулившись. Балконы и барельефы похожи на остатки тумана, прилипшие ночью. Сергей выходит к Неве. Небо одного цвета с водой. Сейчас то время года, когда еще течет тяжелый лед, но над городом уже огуречно пахнет корюшкой. Все быстрее носятся чайки.
Сергей вдыхает полной грудью, потягивается. От алкоголя остался горький привкус, легкая тошнота. Чайки, невысоко подлетая, ныряют за рыбешкой и мусором. «Как шпана у Петропавловки – за монетами», - думает Каспер.
Пахнет морем и талым снегом. Небо бледнеет еще больше, накрапывает мелкий утренний дождик. Еще чуть-чуть, и выплывут из тумана мосты.
***
Утро хорошо тем, что за ним всегда следует новый день. Все прежнее прошло, настоящего еще нет. Свет – еще не свет, а дымка, в которой варится Невский, многослойные карнизы, каменные лица на фасадах, медитативные орнаменты. Полукруглые окна кофейни под арками, в которой сидит Каспер в мокром пальто и привычно сутулится.
Проведенная без сна ночь оставила гадкий привкус во рту и нечеткость сознания, будто внутри стоит чужой человек лицом к стене. Он смотрит сквозь эту стену на официантку:
– Скорее всего, он умер.
– В смысле?
– Вот и я говорю: в смысле. Тела же не нашли.
Искусно заколотые невидимки держат пилотку на волосах. Симпатичная девушка терпеливо улыбается.
– Тела же не нашли, так? А впрочем, какое там тело? Пепел. Вы знаете историю про Трумана Капоте?
Уголки губ официантки будто тоже держат невидимки – профессионально, как пилотку.
– Труман Капоте – это который написал «Обыкновенное убийство». Вот он точно умер. – Каспер медленно и важно покивал. – Его не похоронили нормально, прах просто хранился у подруги. Представляете? Где–то в шкафу, должно быть, вместе со шмотками. Или в бюро с бумагами и счетами… Подругу звали Карсон.
День в кофейне на Невском только начинается. Протереть чашки, расставить стулья, две сотрудницы опаздывают и завязывают фартуки на бегу, заломив руки за спину. И, конечно, первый посетитель – пьяный. Официантка думает с сожалением, что все это – вполне обычное начало дня.
– А моя фамилия Каспер. Зовут Сергей. – Каспер немного помолчал, ожидая реакции. Реакции не последовало.
– И знаете, что? Ее дом ограбили и вместе с драгоценностями утащили сундучок с прахом Капоте.
Каспер смеется, смеется один над своим рассказам и вдруг говорит совершенно трезво:
– Он все равно сбежал, представляете? Даже после смерти.
Один уголок улыбки официантки все–таки не удержался, соскочил:
– Заказывать будете?
Каспер разочарованно зевнул, прикрывая рот кулаком:
– Один кофе. Ристретто, пожалуйста. И стакан воды.
Всегда у него так с женщинами. Он как-то несмешно шутит, не о том говорит. Если они с ним встречаются, то смотрят вдаль, не видя его, а потом не отвечают на звонки. «Мои всегда грустны, твои всегда готовы», – цитировал он Сашке стихи современного поэта, которые Касперу так понравились, что он поменял в оригинале «мои» и «твои». Он ничего еще тогда не знал про Алису.
То, что у него не получается найти жену было если не главной, то определяющей проблемой его жизни. Только с Сашкой Сергей мог говорить об этом открыто. Сергей думал даже что то, о чем Грэм говорил тогда перед концертом – про чемодан – было на самом деле про него, про Каспера. Такая метафора. Про него и его проблемы с женщинами.
«Чемодан-то мой. Мысли не мои – о том, что в чемодане»
А что в чемодане, собственно? Что я такое? Инженер светопрозрачных конструкций. Живущий в квартире, которую мне оставили родители. С девушкой, которую мне оставил, как воздушный шарик мой единственный и неверный друг. Грязные чашки, невыключенный свет, упавшее полотенце в ванной. Любовь к ней делает искривленным пространство комнаты, дом – неузнаваемым. Непонятно, куда сесть, куда положить руки. Она почти не двигается, но места не остается, везде ее близость, слабый карамельный запах, от которого кружится голова. Хочется много любить, она всегда уступает, но непонятно, что делать дальше.
В последнее время она сидит обычно на диване с ногами и слушает музыку в огромных наушниках, будто кто-то взял в черные мягкие ладони ее голову, примяв светлые волосы. Он спрашивает всякие дурацкие вещи: например о том, почему она никогда не выключает свет в прихожей. Но никогда не осмеливался заговорить хотя бы о том, какую музыку она слушает.
Между ними набухло молчание, и в этом молчании, как гной, смерть и измена. Иными словами, чемодан. То, что он знает о чемодане и то, что она не знает.
Каспер поднимает ладонь на уровень глаз и долго на нее смотрит. Пытается понять, видит свою руку или нет на самом деле. Понять по руке, реально ли все происходящее. Но, так как возможно сомневаться в существовании окружающей реальности, но невозможно сомневаться в реальности себя самого, Каспер переводит взгляд в окно.
Вернее, ему кажется, что он теперь смотрит в окно. Он теперь так же не смотрит в окно, как до этого не видел своей руки.
Было много причин, почему он полгода не мог приехать к Грэму в Москву. Важные дела, недостаток времени, приоритеты. Он собрался уволиться с этого места работы, устроиться куда-нибудь еще. У него не получалась семейная жизнь…
Нет. Нет. Не так.
Он собирался. Он все равно собирался приехать и поговорить с Сашкой еще раз и про этот дурацкий чемодан, и про концерты. Почему Грэм решил завязать с музыкой?
Сергей хотел найти работу в Москве, потому что там больше платят и перспективы интереснее.
Так, по крайней мере он объяснил это родителям по телефону. Родители ничего не поняли – связь была плохая. Он опустил трубку, потом опять поднял ее к уху и слушал длинный гудок. Зима подходила к концу.
Все дела Каспера проваливались в пустое, ничем не занятое время. Работа замирала в ожидании согласования, или оплаты, или нужной температуры воздуха без порывов ветра. Перед отъездом Каспер лишь хотел привести в порядок дом, сделать косметический ремонт. Нашел человека, и каждый день этот человек звонил и говорил, что придет завтра. На следующий день он долго с жаром извинялся, а в конце спрашивал, не передумал ли еще Сергей. Каспер говорил, что нет, не передумал, и вешал трубку, успев мизинцем вытереть пыль на всех кнопочках телефона и в пространстве между ними.
С работы Каспер возвращался раньше, чем обычно, как только зажигали огни фонарей – их свет был еще белее от падающего снега. В молчаливом безделии проходили их вечера с Алисой, но ложились они позже, чем всегда. Каждый раз удивляясь этому – он вроде бы абсолютно ничем не занимался, как можно было пропустить время ложиться спать. Он не высыпался вне зависимости от того, удавалось заснуть или нет.
Он действительно нашел работу в Москве. Точнее, работа нашла его. Большая организация с хорошей зарплатой и соцпакетом. Осталось только пройти финальное собеседование. Он как раз говорил им, что скоро выезжает. Смотрел в окно, на трубу котельной, которая виднелась над крышей со сползающим снегом. Называл тут же, из головы, даты окончания текущих проектов, словно пытаясь загнать время, бегущее сквозь него, в какие–то рамки.
А потом это случилось.
Взрыв.
Смс-ка. Смс-ка о взрыве в метро, и о том, что там был Сашка. Ее написала клавишница Талина. Не ему лично, отписала всем, кто был в записной книжке. Каспер включил телевизор и два дня смотрел все выпуски новостей. Сашку показали всего один раз, он быстро прошел под камерой, поэтому показали еще раз, в замедленной сьемке: небольшой такой, неуместный в толпе людей в этой своей кепочке набекрень и светлыми нездешними глазами. В руке у него был чемодан. «Совсем и не похож», – подумал Каспер, глядя в окно на неверный, перед оттепелью, снег.
Погибло двадцать человек. Еще тридцать получили ранения тяжелой и средней степени тяжести. Ни разу не назвали полный список погибших. В перерывах между новостями показывали рекламу шампуня от перхоти. Каспера выключал звук и смотрел, как течет вода с крыши – снег, как он и думал, сразу начал таять.
«Апельсинами бы тебя так не размазало», – подумал он в который раз.
Сергей хотел объясниться – тогда, перед концертом. Поэтому он принял все на свой счет, как метафору. Метафору про чемодан:
«Пока чемодан не откроют, неважно, что в нем – бомба или апельсины»
Каспер не воспринял тогда это буквально. Он думал это вроде мысленного эксперимента. Кот Шредингера. Шредингер придумал его, чтобы объяснить нелепость квантовой физики. Кота сажают в ящик с радиоактивным веществом, его так мало, что атом может распасться – как раз хватит на смерть кота, а может не распасться, и кот останется жив. Так как никто не знает, что происходит внутри ящика, то неизвестно, распалось ядро или нет. Следовательно, кот, сидящий в ящике, и жив, и мертв одновременно. Если же ящик открыть, то экспериментатор может увидеть только одно конкретное состояние — «ядро распалось, кот мертв» или «ядро не распалось, кот жив». Шредингер доказывал, что положения квантовой физики это какой–то бред и существует реальность.
– Помнишь, Алиса подошла ко мне спросить про книги? – спросил Каспер. Каспер хотел всего лишь рассказать Грэму, что они живут вместе. Как она пришла, как сушила волосы, что, когда ты уехал, музыка стала разваливаться без твоих партий, будто незнакомые люди пришли поиграть рядом, а главное, я ее очень, ужасно люблю. Еще с того дня, как…
Откуда–то из своего далека Грэм не сразу отозвался:
– Про книги?... – Грэм пошарил на столике гримерки, нашел салфетку и написал адрес черным ломающимся карандашом для бровей. – Заходи ко мне, когда будешь в Москве. Познакомлю кое с кем. Если ты хочешь говорить про книги.
Звучало, конечно, как издевка. Впрочем, приглашение в духе Грэма.
Каспер сразу вспомнил случай с телефоном и спросил, почему Сашка не отвечает на звонки Алисы.
– Алисы? – Сашка оторвал взгляд от невидимой точки, которой он уже тогда часто держался, как сейчас внутри Сергея – его человек–лицом–к–стене. – В смысле, Алисы?
– Ну да, Алисы. Тебе ведь лучше знать, чьи это звонки. – Сергей почувствовал себя неловко, как будто подслушивал.
Сашка посмотрел на него так, будто Сергей рассекретил его нычку с травой. Растянул рот в треугольной усмешке и вдруг подмигнул. Каспер решил, что он пьяный или это и есть ответ.
…Сергей очень устал прокручивать без конца эти воспоминания в голове. Он опять смотрит в окно из своего пустого кафе. И в этот раз наконец видит то, что за окном – видит дом.
Хороший дом. Из той серии петербургской классики, что смогла сохранить, не смотря на реконструкции, стиль и цвет. Стиль: модерн конца девятнадцатого века. Цвет: серый. Цвет дождя, цвет залива зимой. Цвет Петербурга. Сергей относится к числу горожан, болезненно переживающих современную подарочную упаковку города для празднования трехсотлетия: выкрасили разноцветным то, что в сером выглядит чище.
В одном из освещенных окон белая женская рука открывает форточку. Снаружи окно выделено треугольной подставкой с основанием из трех каменных лепестков, похожей на вазочку для варенья. В желтом свете, сквозь складки занавесок темнеют углы мебели и плавает яркий сгусток лампы посередине – наверное, над кухонным столом.
Сергей машинально отпивает остывший кофе, но не может оторвать взгляд от этой лампы. Он смотрит на маленькое желтое окошко в серой громаде, беззащитный перед его светом.
…наверно, она варит кофе в джезве, когда он еще спит. Заваривает в холодной воде, нагревает, помешивая, и тонкой струйкой вливает молоко. Добавляет ваниль, корицу, сахар… Потому что этот идиот, конечно, пьет кофе с сахаром. Каково это, быть им? Слышать шкварчание яичницы, бормотание радио, когда просыпаешься. Брюки со стрелкой, свежая рубашка, носовой платочек, еще горячий от утюга. В небритую со сна щеку целует она – обычная женщина, которая любит.
Каспер хочет расплатиться, но не может опознать свою официантку в стайке девушек у стойки бара. Надо было сразу просить счет. Все эти официантки такие одноразовые дуры. Теперь не поймешь, какая - его.
Сергей никогда не сможет быть кем-нибудь в таком вот желтом окне. Он так и останется снаружи, прохожим, частью пейзажа за окном. Маленькой единственное фигуркой в макете города, посаженной туда для натуральности и понимания масштаба. С пластмассовой чашкой кофе и невкусным пирожком. От него здесь не останется ничего, кроме чистой пепельницы, ведь он даже не курит.
И тогда Сергей решает никого не звать, он подходит к стойке и платит там. Это то, что он умеет очень хорошо: заплатить и уйти.
И он застегивает серый пиджак, застегивает пальто, которое, приняв форму пиджака делает его совершенно прямоугольным и аккуратно проходящим в прямоугольное же отверстие двери. Определенно началось утро. Над расходящимися от Адмиралтейства линиями улиц проносятся чайки и ласточки, деля небо на речную и морскую зоны, впрочем, постоянно их путая.
Не провожая Каспера до метро, дома расступаются, Казанский делает свой широкий жест, полукругом загребая туристов – маленьких на его фоне, далеких, иностранных и иногородних, толпящихся на проходе у идущего на работу города.
Промечены синими буквами метро маршруты людей под землей. Глубоко под землей, гораздо глубже чем в Москве, под землей и еще под рекой, разъезжаются люди по своим делам и потом возвращаются. И только она, Нева – всегда несется в море.
Надо было сразу идти домой. Но что такое домой? На улицу мою, в такой питерский двор. К узловатым толстым стволам тополей, по проспекту и налево мимо решетки, направо и еще раз налево, в парадную с гулкой широкой лестницей.
Домой – это туда, где я пропал.
Это идти вверх по ступеням с запахом талого снега и тряпки, где морщится штукатурка, и тяжелая дверь в слоновьих складках старого дерматина распахивается бесшумно, доверяясь ключу.
И я пришел.
Сон прихожей, бледные цветы обоев, поскрипывание паркета. Сергей не включает свет. Он раздевается в темноте, медленно вынимая руки из рукавов. Белеют костяшки пальцев, а пальто не видно грязное или нет. Где-то загудели трубы, звук вязнет в теплом стоячем воздухе, Сергей оборачивается.
В проеме спальни – Алиса. Будто сноп света в июльском саду, а не его девочка холодным апрельским утром. Тонкие светлые ноги под его рубахой, которая ей велика, прозрачные волосы летят вокруг головы, а лицо темное, потому что она стоит спиной к окну.
– Я тебя разбудил?
И он делает паузу – делает паузу, а не ждет ответа. Он плохо ее видит, но хорошо знает. Она ничего не скажет. Не будет жаловаться, что не спала всю ночь, не будет успокаивать, что только что проснулась.
– Мы в кабак пошли с коллегами. Телефон разрядился, я поздно заметил. Хотел из автомата позвонить, потом подумал – ты спишь…
Сергей не собирался врать. Он сказал это, просто чтобы сказать что-нибудь. Если бы она поинтересовалась, где он был всю ночь, почему от него несет перегаром, почему не позвонил. Он бы сказал, что не это сейчас главное. Он даже начал выстраивать в своей голове речь от этой фразы: «Не это сейчас главное…»
Но она ничего не спросила, и он сразу забыл, что хотел сказать. С площадки слышно, как лязгнул и тяжело загудел лифт. Коридор превращается в тоннель, в лабиринт, она молчит в самом его конце. Кутается в рубаху, будто чужой кто-то ее обнимает, без него по ее плечам – две руки.
– Ты замерзла?
Алиса мотает головой. Бездумно мотает, без напряжения. Сергей спрашивает:
– Ты завтракала?
Алиса мотает головой.
– Который сейчас час вообще?
Алиса мотает головой.
Сергей злится.
– Ты можешь отвечать нормально?
Алиса опускает голову. Сергей пытается разобрать выражение ее лица, но в прихожей темно. Голос его стал плоским, как палочка от эскимо:
– Ты обиделась?
Алиса молчит. Кажется, он ослеп и оглох одновременно. Кажется, он спит, заснул еще в 5 утра на холодном песке набережной, и пытается согреться, прижимая пальцы ног в мокрых носках.
И тут она откидывает голову назад и взмахивает рукавом.
Я вот, знаешь, что подумала.
Когда мы уедем. Ты же хочешь уехать.
Она опускает руку вниз, рукав рубашки свисает.
А давай не возвращаться. Давай не возвращаться вообще и не жить нигде.
Не будем нигде надолго останавливаться. Будем ездить медленно, на поезде. И все время смотреть в окно.
Мы будем читать, играть в шахматы и смотреть в окно.
Будем покупать пиво у бабушек на остановках и вареную картошку с укропом в целлофановых пакетах. Ехать дальше, все время дальше – и смотреть в окно.
Каспер пытается вспомнить, когда они говорили про то, что он хочет уехать. Он разве хочет? Она просто подслушала переговоры с московской компанией или разговор с родителями. Он ничего еще не решил.
В темном круге головы Алисы против светлого проема двери не видно, как движутся губы:
Это же гораздо лучше, чем просто дом. Ее знакомый дизайнер говорил: главное в обстановке комнаты – вид за окном.
Какой бы ни был интерьер, он весь вокруг того, что в окне. Слушай, Сережа, вот можно было бы прямо в доме ездить. Ты ведь так любишь этот дом.
Поставить его на колеса, привезти в другой город, выгрузить где-нибудь в красивом месте. Потом опять…
Каспер напрягает шею в месте про знакомого дизайнера. Идет на кухню, объясняя на ходу:
– Лис, это все было у Хлебникова.
Такие дома-кибитки, и в каждом городе вместо домов что-то вроде пчелиных сот для этих кибиток. А у поездов вместо вагонов платформы, которые везут эти кибитки в куда хочешь. Потом они просто сгружают кибитку в одну из сот в любом городе…
Она говорит «уехать», как будто это так просто.
Купить билеты и уехать.
Взять два билета за час до отбытия, они всегда в это время появляются – снимают брони. В худшем случае это будут два месте в разных вагонах, верхние боковые. А можно взять билеты на экспресс. Чтобы дорого, сидя и быстро.
На кухне он ставит чайник, достает сыр. Уйдет она от него? Сергей режет сыр. Уйдет? Потом, тем же ножом – хлеб. Крошки прилипают к ножу. Он смотрит на цифры календаря на стене, чтобы не оборачиваться.
«Машина едет, едет, стоп». Такая игра была у них во дворе. Ведущий стоит ко всем спиной: «Машина едет, едет», все бегут. Они должны успеть коснуться ведущего. Ведущий кричит «Стоп!». Поворачивается. И все замирают. Ведущий ходит между застывших фигур, пытается их рассмешить, напугать. Но фигуры не двигаются. Сергей любил в детстве эту игру.
А сейчас ему кажется, что он–то отворачивается, но никто не бежит.
Открывая дверцу холодильника, боковым зрением он видит Алису. Сидит за столом, как ни в чем ни бывало.
И Сергей говорит:
– А впрочем, если хочешь, давай уедем.
Дверца холодильника захлопнулась с мягким звуком уплотнительной резинки.
Алиса говорит очень тихо:
Как же это мы уедем? Ты так любишь этот дом.
Ты и есть этот дом. Ты провел в этом доме всю жизнь, с самого детства.
Здесь окна на север, и солнце утром над жестяной крышей. Высокие потолки. Узкие стены. Ты сможешь жить где-то еще?
Ты представить-то этого себе не сможешь.
Ну, давай, представь. Вот, ты ушел, где ты?
Что видишь?
Всего-то серый провал двора под балконом. Только теперь ты снаружи, а не внутри. Смотришь на колоски советского орнамента, кривую трубу водостока, в которой всегда гремит, когда дождь, и думаешь, что теперь не можешь попасть домой.
Потому что ты ушел.
Но ты не сможешь уйти. Ты не сможешь уйти отсюда, сколько бы ни пытался.
Каспер замер, все еще держась за дверцу холодильника. Стоит и молчит, одна, две минуты прошли. Тихо, только часы тикают. И тут он взрывается.
– Мы уезжаем немедленно! Сегодня! Сейчас!
Я решил. Иди, собирай вещи.
Собирай все вещи, мы, может быть, не вернемся.
Вот теперь он поворачивается. Машина едет-едет-стоп.
Повышает голос:
– Ты будешь брать что-нибудь?!
Она говорит, у нее все в сумке. Сергей подходит и ставит на стол кофейник.
Нет, нет, что ты. Она не собирала. Все так и было.
Сергей обжигает большой палец, плеснув кипятком мимо чашки. Но руки не отнимает, даже не вздрагивает.
Все в сумке? Два года, два года она тут живет и все в сумке??!
Надо продать!!! К черту!!!
Надо продать этот дом и уехать.
Купить квартиру в Москве… нет, только не в Москве!
В каком-нибудь среднерусском городе. Где-нибудь, где они будут только вдвоем, без дизайнеров. Выбирать вместе мебель там, обои, забивать книгами шкафы…
Сергей так пристально смотрит на Алису, что перестает ее видеть. Он думает (а не видит): она красивая. Он смотрит на нее, как смотрят на откидывающийся столик в плацкарте, когда отходит поезд. Тонкий волосы над кончиком уха, брови легкие, как пух, блестящий глаз – птичий. Маленькие, тонкие внизу ножки. И ручки. Потом она, так же сидя, чуть-чуть поворачивается под косой утренний свет и распадается на линии и углы, будто трава, которую рисуют дети.
Опять пошел снег.
